Правдивое комическое жизнеописание Франсиона
Шрифт:
— Как, славный Франсион, — изрек Гортензиус, — я думал, что вас труднее вывезти из Парижа, нежели Арсенал или Судебную палату, и что вы так же неотделимы от Лувра, как Парадная лестница и Швейцарский зал!
— А я представлял себе, — возразил Франсион, желая отплатить ему той же монетой, — что вас можно будет видеть в квартале Парижского университета до тех пор, пока просуществуют колодец Сертена [202] , школы канонического права, кухня Кармелитского монастыря [203] и господин Руайе, этот Диоген нашего века.
[203]Кармелитский монастырь — Располагался у подножия холма Святой Женевьевы в Париже.
— Вы видите, — продолжал Гортензиус, — я приехал сюда, чтоб стать в ряды тех, кто носит платье цвета розы и кому предметы, наиболее близкие нашим взорам, не кажутся зловещими. Но не пожаловали ли и вы сами сюда, чтоб подчиниться любви и отказаться от той свободы, которую ценили не менее, чем Веницейская республика? Потеряли ли вы то, за что пятьдесят лет тому назад голландцы вели войну с королем испанским [204] ? Вы любите красавицу, которая в разгар боя могла бы выбить оружие из рук герцога Менского.
[204] Вероятно, первый этап Голландско-испанских войн (1572 — 1609), в ходе которого восстание на севере Нидерландов (1572) закончилось изгнанием испанцев почти со всей территории северных провинций.
— Готов признать часть сказанного вами, — отвечал Франсион, — однако не то, что я сходствую с веницейцами и голландцами. Эти сравнения слишком отдаленны. Но прошу вас, подымемся в горницу графа Ремона, который будет вам очень рад. Там каждый расскажет о своих делах.
После этого дю Бюисон и Одбер, пришедшие вместе с Гортензиусом, поднялись наверх без дальнейших цере моний, он же пожелал во что бы то ни стало уступить дорогу Франсиону: так велика была его учтивость.
— Государь мой, — сказал он, — соблаговолите пройти вперед; вам следовало бы обладать чем-то посильнее терпения, чтоб тащиться за мной: я заболел в дороге; ноги мои существуют только для видимости, тело же чувствует себя не лучше, чем тело папы, и в тридцать восемь лет меня можно почитать такой же руиной, как Бисетрский замок [205] ; я старше своей бабушки и помят, как корабль, трижды плававший в Индию.
[205] Пришедший в негодность замок был в 1632 г. приобретен Людовиком ХШ и в 1634 г. переоборудован в госпиталь для душевнобольных.
— Ах, государь мой, — отвечал Франсион, смеясь, — пожалуй, сходство было бы ближе, если б вы сказали, что так же помяты, как старая кастрюля францисканцев, служащая им вот уже сто двадцать лет.
— Не смейтесь, прошу вас, — возразил Гортензиус, — ни в африканской пустыне, ни на Сен-Жерменской ярмарке нет свирепее чудовища, нежели моя болезнь. Ваше тело создано из такого крепкого вещества, что ничто не может его покалечить, разве только гора на вас свалится; вы одни способны создать население целой колонии.
— Все это ни к чему, — заявил Франсион, — ваши отговорки бесполезны; если вам трудно подниматься по лестнице, я вам помогу, следуя за вами. Ах, государь мой, разве вам неизвестно, что нет такой чести, которую я не был бы обязан оказать вашим достоинствам?
— Вы меня опередили: я собирался сказать вам то же самое, — отвечал Гортензиус, — но, может быть, вы полагаете, что я себя не знаю и забыл свое имя, словно стал
— Не будем говорить ни о папе, ни об его дворе, — сказал Франсион. — Мы находимся в Риме, где поневоле надлежит быть осторожным: разве вы не боитесь инквизиции?
— Нет, не боюсь, — возразил Гортензиус, — хотя бы ее рисовали в самом дурном свете и почитали за скопище тигров и змей, ибо я до сих пор ни в чем не повинен.
Ремон, слышавший из своей горницы церемонную канитель этих господ, спустился вниз и заставил Гортензиуса подняться первым против его воли.
— Любезный Ремон, — отнесся Франсион к графу, — мы должны оказать самый исключительный прием такому необычайному лицу, которое является несравненной красой Франции.
— Ах, государь мой, — возразил Гортензиус, обращаясь к Франсиону, — поберегите такие эпитеты, как «исключительный», «необычайный», «несравненный», для солнца, комет и чудовищ; я запираю уши от похвал, как двери от врагов и воров. Побеседуем лучше о ваших совершенствах: нельзя не признать, что вы красноречивее всех французских верховных, областных, сенешальских и нижних судов, вместе взятых; когда вы жили на улице Сен-Жак, то могли почитаться искуснейшим из всех, кто там был, не в обиду будь сказано доминиканцам и иезуитам.
— Вы меня слишком превозносите, — отозвался Франсион, — не будем говорить обо мне, поговорим лучше о Ремоне и дю Бюисоне.
— Что мне сказать об этих кавалерах, как не то, что они — редчайшие произведения природы, — отвечал Гортензиус. — Если б мир походил на них, то площадь, занимаемая университетом, стала бы самой ненужной частью нашего государства, а латынь, как миланское кружево, скорее предметом роскоши, нежели необходимости.
— Вы оказываете им мало чести, говоря, что они не знают латыни, — заметил Франсион, — но если бы они вовсе ничего в ней не смыслили и даже презирали бы ее, как поступает большинство современных придворных, то значило ли бы это, что она не нужна? Вспомните, пожалуйста, о ремесле, коим вы прежде кормились, и признайте, что латынь не имеет никакого отношения к кружеву.
Франсион говорил все это с улыбкой, так что Гортензиус не мог на него обидеться и продолжал расточать е красноречие, приводя всех в изумление новомодным стилем. Он понес какую-то нелепицу об удовольствиях своей римской жизни: его горницу якобы кропили таким количеством душистой воды, что ему приходилось спасаться вплавь; мускатный виноград, который он ел, был огромной величины, и одной косточки было достаточно, чтоб опьянить целую Англию; когда заговорили о Франсионовой возлюбленной, Гортензиус заявил, что для нее большое счастье покорить столь славного кавалера, ибо он лично предпочел бы такую победу всем победам принца Оранского и короля Генриха Великого, и что, глядя на Франсиона, он боится подпасть, подобно ему, под иго любви, так как не может взглянуть на нищего, чтоб не заразиться паршой; к тому же он опасается влюбиться в какую-нибудь гордячку, которая бросит его в пропасть и скажет: «Ступай с богом».
После этого заговорили о книгах; по словам Гортензиуса, некоторые из них были так дурно написаны, что, за исключением пива и лекарств, он не знает ничего более противного; лично же он перебрал всевозможные средства против невежественности нашего века и остановился на красноречии. Тут он стал сыпать столь чудными выражениями, что Франсион не выдержал и спросил его, допустимо ли говорить таким языком, пестрящим самыми удивительными гиперболами и за волосы притянутыми сравнениями, отчего его речь более всего походит на бред человека, заболевшего горячкой, или на болтовню императора из сумасшедшего дома.