Праведник. История о Рауле Валленберге, пропавшем герое Холокоста
Шрифт:
Относительно анализа почерка, который проводился сравнением с двумя другими документами, которые, как сообщалось, были написаны Смольцовым, российские эксперты пришли к выводу, что тексты написаны одним и тем же лицом. Замеченные различия в скорости написания и строении почерка, как сказано, зависят от того, что рапорт написан более тщательно и более медленно, чем сравниваемые документы, написанные более небрежно и с большей скоростью.
Со шведской стороны анализ проводился Государственной криминально-технической лабораторией (ГКТЛ). Из сравнения стиля написания был сделан вывод, что анализ не дает прямого повода сомневаться в том, что почерк и в документе, и в сравнительных материалах принадлежит одному и тому же человеку. Однако отмечено, что нет абсолютной гарантии того, что сравнительный материал (биография и формуляр 1940 г.) действительно написан Смольцовым. При новом анализе, который также включал справку о болезни, ГКТЛ констатировала, что она подтверждает проведенные
В окончательном отчете ГКТЛ есть оговорка со ссылкой на газетную информацию об обнаружении мастерской по фальсификации документов в помещениях бывшего Центрального Комитета. Там были найдены, в частности, чернила и бумага, точно датированные для разных лет. ГКТЛ исходит также из того, что использовались лица, которые умело имитировали почерк других людей.
Технический анализ ГКТЛ не может быть слишком обширным, он исходит в основном из анализа советской стороны. Конечно, ГКТЛ взяла пробы чернил, но так как методика определения возраста не считается достаточно разработанной, то их оставят для попыток в будущем. Однако наблюдения советского института признаются приемлемыми. Относительно бумаги ГКТЛ пришла к несколько иному результату по вопросу структуры волокна. Однако в итоге ГКТЛ считает выводы советской стороны правильными и констатирует, что ее собственные исследования их не опровергают. Поэтому многое указывает на то, что рапорт написан Смольцовым, но научно доказать это со стопроцентной уверенностью нельзя и, по мнению шведской стороны, нельзя полностью исключить возможность фальсификации. Следует напомнить, что Смольцов умер в 1953 г.
Необходимо затронуть ряд других вопросов, касающихся рапорта Смольцова. Прежде всего следует все же указать, что рапорт никоим образом не соответствует формальным требованиям к документации в связи со смертью заключенного в советской тюрьме. Сузан Е. Месинаи подробно проанализировала формальные недостатки рапорта в своем отчете «Нет времени для скорби» (с. 16-17).
Первый вопрос касается правомерности того, что тюремный врач написал такой рапорт напрямую министру госбезопасности. Сотрудники органов госбезопасности того времени утверждают, что обычный порядок состоял в том, что начальник Лубянской тюрьмы Миронов рапортовал Абакумову о происшедшем. Смольцов был настолько незначительным служащим, что он не мог делать ничего подобного. Большинство из тех, с кем беседовала группа опроса, все же не исключает, что Смольцов мог получить напрямую от Абакумова задание наблюдать за Раулем Валленбергом и немедленно сообщать, если что-то произойдет. Но о чем говорит такое задание?
Скорее всего, оно указывает на какую-то необычность ситуации. Если Рауль Валленберг здоров и с ним хорошо обращаются, что и отмечало большинство его сокамерников (по крайней мере в 1945-м и 1946 гг., а по мнению Кондрашова, и в марте 1947 г.), то не требуется никаких особых мер. Вероятность того, что здоровый человек в возрасте 35 лет, не отягощенный семейной наследственностью, внезапно умирает от сердечного приступа (инфаркта миокарда, как указано в рапорте), составляет, по мнению опрошенного кардиолога, примерно один к миллиону. Диагноз инфаркта миокарда можно с уверенностью ставить лишь на основе вскрытия, проведенного в течение 24 часов после наступления смерти (смотри с. 22-23 в упомянутом выше отчете Месинаи). Если подобная смерть все же наступила, то тюремному врачу не надо было запрашивать указания, он сам мог принять решение о проведении вскрытия, что было обычным способом действий.
По одной из гипотез, у Смольцова сразу же появились подозрения в естественности смерти Рауля Валленберга — если он действительно умер в то время, — и поэтому он запросил об указаниях от Абакумова, как ему поступить с телом. Эта гипотеза предполагает либо отравление Рауля Валленберга, либо такое грубое обращение с ним в течение некоторого времени, что он скончался. В этом случае текст в рапорте может некоторым образом быть подлинным, т.е. написанным Смольцовым, и отражать то, что он мог констатировать при поверхностном осмотре, даже если у него появились подозрения, что дело нечисто. Если же Рауля Валленберга расстреляли, то рапорт должен был появиться иным способом. Вероятно, в таком случае Смольцову приказали написать рапорт в качестве «прикрытия», чтобы использовать его в случае необходимости, т.е. иметь под рукой, если бы выдвинутая затем официальная версия оказалась неудачной. Между прочим, инфаркт миокарда был одной из причин, которые часто использовались для того, чтобы скрыть неестественную смерть, т.е. казнь или избиение до смерти. Наконец,
Вернемся вновь к «меморандуму Громыко» 1957 г. Как подчеркивалось выше, в этом меморандуме советская сторона дает поразительно осторожные формулировки о рапорте Смольцова. Связано ли это действительно с неуверенностью в доказательности рапорта или с опасением, что шведская сторона имеет «за пазухой» дополнительные данные, которые могут опровергнуть эту версию? Можно ли утверждать, что рапорт был сфабрикован в 1956 г.? Не следовало ли тогда позаботиться о выдвижении намного более убедительного доказательства смерти Рауля Валленберга, оформленного в соответствии со всеми правилами? Ведь это могло бы способствовать тому, чтобы поставить точку в этом деле. Однако и тогда оставался бы риск опровержения Швецией этих доказательств с помощью каких-то еще не переданных сведений, например от одного из сокамерников Рауля Валленберга.
Поэтому лучше было представить несколько более неопределенную версию, которая оставляла бы возможность для отступления. Ведь было убедительно показано, что ответ, который хотели передать Швеции в феврале 1957 г., не был полной правдой, а лишь «полуправдой, которая могла сойти». Неуверенность в надежности ответа вытекает также из неофициально проведенного зондирования о возможности заранее обсудить содержание ответа с представителями шведской стороны.
Маловероятно толкование, что создатели меморандума не знали о том, соответствует ли рапорт Смольцова действительности, или его продиктовал Абакумов, и хотели обеспечить себе тылы в случае, если выяснялось, что Рауль Валленберг был казнен или спрятан. Молотов, Булганин, Серов и другие наверняка знали, что произошло. Признать казнь Рауля Валленберга, если это было правдой, могло оказаться более простым, но рискованным вариантом для такого человека, как Молотов, который был, безусловно, замешан в событиях 1945-1947 гг.
Первый заместитель министра иностранных дел Швеции того времени Арне С. Лундберг написал во внутренней докладной записке от 8 февраля 1957 г., что невероятно, чтобы Смольцов, на которого возложили персональную ответственность за Рауля Валленберга, не получил приказа уничтожить и это доказательство (т.е. свой рапорт), если другие доказательства были уничтожены. Свидетельство о смерти было написано, чтобы положить конец делу. Странно, указывает Лундберг, что не сослались ни на одного свидетеля или не нашли их. Можно сказать, что документ Смольцова содержал все то, чего желала советская сторона: он сообщал, как, когда и где умер Рауль Валленберг, и возлагал вину на Абакумова. Результат был слишком идеальным и поучительным. Можно подозревать, что документ был сфабрикован, и мотив этого действия был необходим для объяснения длительной задержки. Лундберг также считает, что советская сторона, если бы она действительно хотела дать окончательный ответ, могла легко это сделать. Будь Рауль Валленберг мертв или в плохом состоянии, советская сторона могла бы рассуждать следующим образом: если шведская сторона вновь представит доказательства того, что Рауль Валленберг был жив после июля 1947 г., то можно выйти сухими из воды, ссылаясь на неопределенность ответа.
Если рапорт Смольцова не был сфабрикован в 1956-1957 гг., то совершенно неясно, где, как и когда точно он был найден. В «меморандуме Громыко» говорится о больничном архиве на Лубянке. Какого-либо архива такого рода не существует и не существовало, по словам заместителя заведующего архивом ФСБ, участвующего в деятельности рабочей группы; зато были особые регистрационные журналы для заключенных, посещавших врачей. Материалы больничного отделения входили как составная часть в тюремный архив, а большая часть материалов о заключенных хранилась в соответствующих личных делах. Бывший сотрудник Министерства иностранных дел, который упоминается ниже, однажды сообщил, что именно он в связи с поисками в 1956 г. предложил просмотреть также материалы больничного отделения, где и нашли затем рапорт в материалах, оставленных тюремным врачом Смольцовым. Однако точно не объяснялось, где и как его нашли. Сотрудник КГБ, который в 1956 г. получил задание исследовать тюремные архивы с учетом сведений о возможных болезнях Рауля Валленберга, говорит, что он не встречал никакого рапорта Смольцова. «Должно быть, он появился позже», — считает он.
Заведующий архивом Министерства иностранных дел считает, что рапорт Смольцова теоретически мог быть взят из так называемого досье чрезвычайных происшествий, имеющего ограниченный срок хранения в архиве. Журнал чрезвычайных происшествий на Лубянке за 1947 г. фактически сохранился и был проверен, но за июль ничего примечательного в нем не обнаружилось, за исключением попытки самоубийства заключенной женщины.
ФСБ сообщает также, что с 1956 г. рапорт Смольцова хранился в качестве отдельного документа в досье или папке, где содержалась переписка по делу Рауля Валленберга.