Праведный палач
Шрифт:
Моя первая встреча с дневником Майстера Франца произошла несколько лет назад в краеведческом отделе книжного магазина в Нюрнберге. Хотя это и не так драматично, как, скажем, обнаружение давно утерянной рукописи в запечатанном хранилище, которое открывается лишь после того, как вы решите серию древних загадок, тем не менее это был момент озарения. Сама мысль о том, что профессиональный палач, живший четыре века назад, мог быть вполне грамотным, не говоря уже о том, чтобы оказаться каким-то образом мотивированным записывать в таком виде свои мысли и поступки, поразила меня глубиной открывшейся перспективы. Как могло случиться, что никто до сих пор не использовал всерьез этот удивительный источник для восстановления картины жизни его автора и мира, в котором он жил? В моих руках была потрясающая история, затерянная на задних полках среди антикварных диковинок, и она настойчиво просила, чтобы ее рассказали.
Я купил тонкий том, принес его домой и еще перед тем, как прочесть, сделал несколько важных открытий. Во-первых, Франц Шмидт никоим образом не был уникален среди палачей в стремлении вести хронику своей жизни, хотя он и остается непревзойденным для своей эпохи как по охвату времени, так и по деталям, воспроизведенным в записях. В то время как большинство немецких мужчин той поры оставались неграмотными, некоторые палачи, современники Майстера Франца, умели писать достаточно хорошо, чтобы сохранить простые, формальные списки казней, ряд которых дошел и до наших дней [5] . К началу нашей эпохи мемуары палача стали популярным жанром. Наиболее известными из них являются хроники семьи Сансонов, династии палачей, господствовавшей в Париже с середины XVII до середины XIX веков. Последующая
5
См., напр., «дневники» палача из Ансбаха за 1575–1603 годы. (StaatsAN Rep 132, Nr. 57), из Ройтлингена за 1563–1568 годы (W"urttembergische Vierteljahrshefte f"ur Landesgeschichte, I (1878), 85–86); Андреас Тинель из Олау около 1600 года (приводится у Келлера, 257); Якоб Штайнмайер из Хайгерлоха, 1764–1781 гг. (W"urttembergische Vierteljahrshefte f"ur Landesgeschichte, IV (1881), 159ff.); Франц Йозеф Вольмут из Зальцбурга (Das Salzburger Scharfrichtertagebuch, ed. Peter Putzer (Vienna: "Osterreichischer Kunst- und Kulturverlag, 1985); Иоганн Христиан Циппель из Штаде (Gisela Wilbertz,"Das Notizbuch des Scharfrichters Johann Christian Zippel in Stade (1766–1782)," in Stader Jahrbuch NF (1975), Heft 65, 59–78); обзор дневниковых записей палачей раннего Нового времени см.: Keller, 248–260.
6
Самое большее каждый третий немецкий мужчина был в той или иной степени грамотным. Hans J"org K"unast, "Getruckt zu Augspurg:" Buchdruck und Buchhandel in Augsburg zwischen 1468 und 1555 (T"ubingen: Max Niemeyer, 1997), 11–13; R. A. Houston, Literacy in Early Modern Europe: Culture and Education, 1500 – 1800 (Harlow: Pearson Education, 2002), 125ff.
Тем более столь длительное забвение этой интереснейшей фигуры казалось необъяснимым, пока я внимательно не изучил дневник и не сделал еще одно открытие, объяснявшее загадочный факт. Хотя Майстер Франц, бесспорно, мастерски живописует портреты разнообразных преступников, с которыми ему довелось работать, самого себя он постоянно держит на заднем плане, оставаясь затененным и молчаливым наблюдателем, несмотря на свою ключевую роль в большинстве описываемых событий. В этом отношении документ читается не столько как дневник в современном понимании этого слова, а, скорее, как хроника профессиональной жизни. Его 621 запись, каждая длиной от нескольких строк до нескольких страниц, действительно идут в хронологическом порядке, но в форме двух списков, первый из которых перечисляет все смертные приговоры, приведенные Майстером Францем в исполнение с 1573 года, а второй охватывает все телесные наказания, которые он произвел начиная с 1578 года – порки, клеймения, рубки пальцев, ушей, языков. Каждая запись содержит имя, профессию и родной город приговоренного, а также рассмотренные судом преступления, вид наказания и место, где оно было исполнено. Со временем Майстер Франц начал добавлять информацию справочного характера о виновных и их жертвах, более подробно описывать преступления и былые провинности, а также последние часы и моменты перед казнью. Несколько десятков наиболее длинных записей предоставляют нам еще больше сведений о преступниках и даже воссоздают ключевые сцены с красочными описаниями, а иногда и с фрагментами диалогов.
Многие историки вообще не считают записи Шмидта эго-документом, – то есть источником информации, таким как дневник или личная переписка, – который можно использовать в качестве свидетельства мыслей, чувств и внутренней борьбы человека. В них нет упоминаний о нравственных кризисах, вызванных длительными пытками, нет пространных философских размышлений о справедливости, отсутствуют любые, даже краткие, суждения о смысле жизни. В дневнике вообще поразительно мало упоминаний о самом себе. За 45 лет работы Шмидт употребляет слова «я» и «мой» всего по 15 раз каждое, а слово «мне» – и того один раз. При этом в большинстве случаев речь идет о профессиональных вехах (например, «моя первая казнь мечом») без выражения мнения или эмоций, а в остальных местах слова использованы как произвольные вставки (например, «я выгнал ее из города три года назад») [7] . Примечательно, что «мой отец» и «мой зять», оба его коллеги, появляются лишь три раза в профессиональном контексте. В дневнике вообще не упоминаются ни жена Шмидта, ни семеро его детей, ни многочисленные знакомые, что неудивительно, учитывая направленность документа. Но также в нем нет ни слова о кровном родстве или иной близости с жертвами, многие из которых были лично знакомы палачу, включая его второго зятя, печально известного разбойника [8] . Он не делает никаких явных религиозных заявлений и в целом редко использует язык нравоучений. Как мог такой старательно обезличенный документ дать хоть какое-нибудь понимание жизни и мыслей его автора? Я решил, что главной причиной, по которой никто еще не использовал журнал Майстера Франца в качестве биографического ресурса, служит тот факт, что в нем не хватает самого Майстера Франца [9] .
7
Самыми известными были воспоминания Сансонов, династии палачей из Парижа, собранных Анри Сансоном в Sept G'en'erations d'Ex'ecuteurs, 1688–1847, 6 vols. (Paris: D'ecembre-Alonnier, 1862–63); translated and published in an abbreviated English version by Chatto & Windus in 1876. For British examples of the genre, see John Evelyn, Diary of John Evelyn (Bickers and Bush, 1879); and Stewart P. Evans, Executioner: The Chronicles of James Berry, Victorian Hangman (Stroud: Sutton, 2004).
8
В дополнение про начало и конец дневника, а также про начало пребывания Шмидта в Нюрнберге: 1573 (2x); 1576 (3x); 1577 (2x); Mar 6 1578; Apr 10 1578; Jul 21 1578; Mar 19 1579; Jan 26 1580; Feb 20 1583; Oct 16 1584; Aug 4 1586; Jul 4 1588; Apr 19 1591; Mar 11 1598; Sep 14 1602; Jun 7 1603; Mar 4 1606; Dec 23 1606.
9
Фридрих Вернер, казненный 11 февраля 1585 года. Единственное исключение – мимолетная ссылка «на моего родственника Ганса Шписса», которого Лев выгоняет из города с помощью розог за пособничество побегу убийцы; FSJ Jun 7 1603.
Мой проект тоже был бы обречен на провал, если бы не два важных открытия. Первое случилось через несколько лет после моего знакомства с Майстером Францем, когда я обнаружил в городской библиотеке Нюрнберга более старую и точную рукописную копию дневника, чем любая из использованных ранее. В то время как редакторы двух предыдущих опубликованных изданий работали с копиями конца XVII века, обе из которых были переработаны переписчиками эпохи барокко для большей читаемости, этот биографический портрет опирается на копию 1634 года – года смерти самого Шмидта [10] . Некоторые изменения, внесенные в более поздние версии, несущественны и касаются написания отдельных слов, нумерации записей, упрощающей систему сносок, небольших расхождений в датах, синтаксических улучшений и добавленной пунктуации. (В версии 1634 года пунктуации просто нет, и вполне вероятно, что Шмидт, как и большинство авторов его уровня образованности, в оригинале не использовал ее вовсе.) Однако многие расхождения оказались значительными. В некоторых версиях опущены целые предложения, зато добавлены нравоучительные строки, а также разные детали, взятые из городских хроник Нюрнберга и материалов дел. Эти более поздние версии-подделки сделали дневник привлекательнее для буржуазии Нюрнберга XVIII века, среди которой его ограниченный тираж распространялся в частном порядке. Но в то же время они лишили дневник особого голоса Майстера Франца и, следовательно,
10
Келлер заключает, что «он так никогда и не преуспел в упорядочивании своих мыслей» (252).
Страница копии дневника Франца Шмидта 1634 года, самой старой из сохранившихся версий, которая находится в Городской библиотеке Нюрнберга. Нумерация казней в левом поле, вероятно, была добавлена переписчиком
Наиболее интересное и важное отличие проявляется в самом начале дневника. В изданиях 1801 и 1913 годов Франц предваряет текст сообщением, что он «начат для моего отца в Бамберге в 1573 году». В версии, использованной для этой книги, молодой палач вместо этого пишет: «Год от Рождества Христова 1573-й: далее перечислены люди, коих я казнил для своего отца Генриха Шмидта в Бамберге». Различие, на первый взгляд едва заметное, в действительности проливает свет на самый труднопостижимый вопрос, касающийся всего дневника: зачем Франц Шмидт вообще его вел? Формулировка в более поздних копиях предполагает скорее отцовское повеление, чем посвящение ему; создается впечатление, будто старший Шмидт требует, чтобы его сын-подмастерье начинал создавать нечто вроде профессионального резюме для потенциальных работодателей. Но ранняя версия дневника указывает, что Франц имеет в виду пять лет казней, которые он совершал под началом отца, а вовсе не записи в журнале. Далее в тексте этой версии сообщается, что дневник был создан не в 1573 году, а в 1578 году, когда Шмидта назначили в Нюрнберг. Оглядываясь назад, 24-летний Франц может припомнить только казни за предыдущие пять лет и опускает все исполненные им телесные наказания, заявляя: «Я более не помню, каких людей я наказывал так в Бамберге».
Это открытие сразу же вызвало несколько новых вопросов, в частности: если Франц Шмидт начал писать не для своего отца в 1573 году, то для кого он на самом деле это делал и почему? Весьма сомнительно, чтобы дневник предназначался для последующей публикации, особенно учитывая схематичность большинства записей за первые 20 лет. Возможно, автор предполагал, что в итоге текст может быть распространен в рукописных копиях – как это и случилось на самом деле, – но опять же казни ранних лет описаны куда менее подробно (и увлекательно), чем в иных сопоставимых городских хрониках, и в целом читаются скорее как бухгалтерская книга, а не как литературный текст. Возможно, дневник никогда не был предназначен для кого-либо, кроме самого автора, но тогда возникают вопросы: почему он его начал, как это связано с назначением в качестве постоянного палача Нюрнберга в 1578 году, а также почему он старательно избегал в нем проявлений своей личности?
Вторым ключом, открывающим тайну дневника Франца Шмидта, стал трогательный документ последних лет его жизни, который сейчас хранится в Австрийском государственном архиве в Вене. Отдав всю свою жизнь профессии, которая повсеместно презиралась и даже официально называлась «постыдной», 70-летний палач в отставке обратился к самому императору Фердинанду II с просьбой восстановить доброе имя его семьи. Прошение четко сформулировано и составлено профессиональным нотариусом, но проступающие в тексте чувства носят очень личный характер, порой на удивление интимный. Пожилой Франц рассказывает историю о том, как его семья была несправедливо втянута в эту постыдную профессию, а также о своей решимости на протяжении всей жизни избежать той же участи для собственных сыновей. Документ на 13 страницах включает имена выдающихся граждан, излеченных Шмидтом, который практиковал как знахарь и целитель – чрезвычайно распространенное занятие среди палачей, – а также приводит слова восторженного одобрения членов городского совета Нюрнберга, бывших его работодателями в течение четырех десятилетий. В прошении они утверждали, что долгое служение Шмидта городу и его личная честность были «образцовыми», и призывали императора восстановить честь семьи.
Возможно ли, что сам городской совет был целевой аудиторией дневника с самого начала, что восстановление чести было руководящим мотивом Шмидта? Если так, то он, вероятно, был первым, но едва ли последним немецким палачом, использовавшим такую стратегию [11] . Перечитывая записи Майстера Франца сквозь призму этого основополагающего мотива, я вдруг увидел, как мыслящий и чувствующий автор постепенно проступает в, казалось бы, обезличенном свидетельстве. Стали заметны повторяющиеся тематические и языковые паттерны; противоречивость и переменчивость стиля оказывались все более значимыми; развивающиеся представления о своей идентичности проявлялись все отчетливее. Это был автор, незаинтересованный в самораскрытии и все же непреднамеренно раскрывавший свое мышление и чувства практически в каждой записи. Сама субъективность, которую поздние переписчики невольно вычеркнули, дала возможность раскрыть авторские антипатии, страхи, предрассудки и идеалы. Проявились четкие границы понятий жестокости, справедливости, долга, чести и личной ответственности, которые сложились на материале всего дневника в общую картину, давая целостное представление о мировоззрении его автора. В документе отразились нравственные идеалы, а сама его композиция стала свидетельством упорной, длившейся всю жизнь борьбы автора за восстановление чести.
11
Версия фон Эндтера 1801 года основывается на манускрипте XVIII века из Государственного архива Ансбаха: Rep 25: S II. L 25, no. 12. Версия, изданная Альбрехтом Келлером в 1913 году, основывается в основном на копии конца XVII века из GNM Bibliothek 2° HS Merkel 32. Мой собственный опубликованный перевод дневника Франца Шмидта (Harrington J. F. The Executioner's Journal: Meister Frantz Schmidt of the Imperial City of Nuremberg (Studies in Early Modern German History). Charlottesville: University of Virginia Press, 2016. P. 171.), основан на копии 1634 года из Stadtchronik Ганса Ригеля в StadtBN, 652 2°. Видимо, еще множество копий и фрагментов было создано в конце XVII и в XVIII веке, из которых как минимум две сохранились в Государственной библиотеке Бамберга (SH MSC Hist. 70 and MSC Hist. 83) и две в GNM (Bibliothek 4° HS 187 514; Archiv, Rst N"urnberg, Gerichtswesen Nr. V1/3).
Цельная личность, проступающая в процессе чтения этого текста, дополненного обширными архивными источниками, далека от стереотипа о бесчувственном изверге, созданного беллетристикой. Вместо этого мы сталкиваемся с набожным, скромным семьянином, отвергнутым тем не менее респектабельным обществом, которому он служит, вынужденным проводить б'oльшую часть своего времени с осужденными преступниками и жестокими охранниками, которые ему помогают [12] . Несмотря на то что много лет палач, по сути, был изолирован от социума, парадоксальным образом он демонстрирует высокий уровень социального интеллекта, который одновременно сделал возможными его выдающиеся профессиональные успехи и свел на нет клеймо, поставленное на нем обществом. Благодаря широкому хронологическому охвату дневника мы являемся свидетелями литературной и философской эволюции малообразованного самоучки, чьи записи развиваются от лаконичных отчетов до настоящих новелл, и в процессе чтения перед нами все больше раскрывается врожденное любопытство их автора – особенно в вопросах медицины, – а также его представления о нравственности. Несмотря на постоянное воздействие всей гаммы человеческой жестокости и на ужасающее насилие, которое регулярно применял он сам, этот несомненно искренний и религиозный человек, кажется, никогда не колеблется в своей вере в окончательное прощение и искупление для тех, кто его ищет. Прежде всего мы видим профессиональную и личную жизнь человека, одновременно испытывающего горечь в отношении прошлых и настоящих несправедливостей и в то же время питающего несокрушимую надежду на будущее.
12
Этот мотив предполагается как Келлером (Maister Franntzn Schmidts Nachrichters, Introduction, x – xi), так и Новосадко ("Und nun alter Franz," 236), но ни один из них не прослеживает то, как он связан с подоплекой жизни автора.