Правила Дома сидра (Правила виноделов)
Шрифт:
— Они там ни в чем ничего не смыслят. Я то и дело нахожу в их работе ошибки. Так что им меня никогда не поймать.
— Но зачем это тебе? — спросила она отца. — Мне неприятно, что у нас в доме снаряд. Особенно теперь, когда здесь ребенок.
— Когда я начал торпеду, — сказал Рей, — я о ребенке ничего не знал.
— Ну теперь-то знаешь. Выстрели ее куда-нибудь подальше.
— Вот закончу и выстрелю, — сказал Рей.
— А по какой цели будете стрелять? — спросил Гомер.
— Пока не знаю, — ответил Рей. — Может, ударю по клубу. Если они еще раз скажут, что я порчу им вид.
— Я не понимаю
— Знаешь, что мне напоминает моя торпеда? — медленно проговорил Рей. — Возвращение Уолли. Факт, что он вернется, но неизвестно, какой урон нанесет этот факт.
Кенди потом спросила Гомера, что значат эти слова отца.
— Ничего не значат, — ответил Гомер. — Это намек. Он хочет услышать от тебя правду.
— А что, если так все и будет продолжаться? — спросила Кенди Гомера. Они отдыхали от любовных ласк, лежа, как раньше, в доме сидра, который не был еще готов к приезду сезонников.
— Так, как сейчас?
— Да. Будем на что-то надеяться и ждать. Интересно, сколько времени мы сможем ждать? Ждать, наверное, легче, чем сказать правду.
— Рано или поздно придется сказать.
— Когда?
— Когда Уолли вернется.
— Он вернется парализованный. Он весит меньше, чем я. А мы возьмем и встретим его таким признанием, да?
Неужели существуют неразрешимые ситуации, думал Гомер. Ему вспомнилось, как действуют скальпелем: у скальпеля есть собственный вес, его достаточно, чтобы резать. Силы не требуется. Главное — придать верное направление.
— Надо знать, чего мы хотим, — сказал Гомер.
— А если мы не знаем? Если хотим все оставить как есть? Предпочитаем ждать?
— Ты хочешь сказать, возможно, ты никогда не поймешь, кого любишь — его или меня? — спросил Гомер.
— Знаешь, от чего все зависит? От того, в какой мере он будет во мне нуждаться, — сказала Кенди.
Гомер положил руку туда, где волосы у нее уже отросли и были шелковистые, как раньше.
— А ты никогда не думала, что я тоже в тебе нуждаюсь? — спросил он.
Кенди повернулась на другой бок, спиной к Гомеру, а его руку переложила к себе на грудь.
— Остается только надеяться и ждать, — сказала она.
— Придет срок, когда ждать будет нельзя.
— Какой срок? — спросила Кенди, и он рукой, лежащей на груди, почувствовал, что у нее пресеклось дыхание.
— Анджел вырастет, и нам придется ему открыть, что он не сирота и кто родители. В этом все дело. Я не хочу, чтобы он считал себя сиротой.
— Об Анджеле я не беспокоюсь, — сказала Кенди. — Анджел купается в любви. Я беспокоюсь о нас с тобой.
— И о Уолли.
— Мы просто сойдем с ума.
— Не сойдем, — сказал Гомер. — У нас есть Анджел. Нам его растить. Ему нужно, чтобы его любили.
— Нам это тоже нужно.
— Нужно, но нам осталось только ждать и надеяться, — чуть не со злорадством проговорил Гомер.
Весенний сквозняк овеял их разгоряченные тела. Он принес с собой сладковатый запах гнилых яблок, такой сильный, что он как нашатырем ударил в нос. Гомер снял руку с груди Кенди и прикрыл нос и рот.
В начале лета Кенди получила весточку от самого Уолли. Это было первое письмо после того, как год назад японцы сбили его самолет.
В больнице
Ему обещали, что он поедет домой, как только вес его достигнет ста сорока фунтов и он освоит упражнения, необходимые для окончательной поправки. Из-за цензуры он не мог написать, каким маршрутом его отправят домой. Но зато сообщил, что с мужской потенцией у него все в порядке, надеясь, что цензор эту фразу не вымарает, учтет паралич нижних конечностей. И он не ошибся, эти слова цензор оставил. Уолли все еще не знал, что детей у него не будет, знал только, что в мочеполовую систему попала инфекция, но ее залечили.
«А как Гомер? Я очень о нем скучаю», — писал Уолли.
Но не эта строка сокрушила Кенди. Сокрушила первая фраза. Письмо начиналось так: «Боюсь, что ты не захочешь выйти замуж за калеку».
Лежа в своей узкой девичьей постели, убаюкиваемая прибоем, Кенди вглядывалась в фотографию матери на ночном столике. Как ей нужен был сейчас ее совет! Она не знала матери, и, наверное, поэтому ей сейчас вспомнился ее первый вечер в Сент-Облаке. Они вошли в спальню мальчиков, д-р Кедр читал им кусок из «Больших надежд». Ей не забыть услышанную тогда громко и отчетливо произнесенную фразу: «Я проснулся, но сон не принес облегчения; я чувствовал себя глубоко несчастным». То ли Уилбур Кедр заранее наметил окончить чтение на этой фразе, то ли, увидев в дверях Гомера и Кенди (резкий свет коридорной лампочки осенял их головы приютским нимбом), от неожиданности остановился; так или иначе, дальше он читать не стал и захлопнул книгу. Вот таким печальным приветствием встретил ее приют. В тот вечер с ним она и заснула.
Глава десятая
Через пятнадцать лет
Пятнадцать лет Мелони с Лорной жили как муж и жена. Завели хозяйство, остепенились. Бывшие бунтовщицы женского пансиона теперь занимали в нем лучшие комнаты с видом на реку и платили какие-то пустяки, выполняя вдвоем обязанности техника-смотрителя. Чему только не научилась Мелони на верфи — могла починить водопровод, канализацию. В цехе она работала электриком. Два других электрика, оба мужчины, ни в чем ей не перечили, не смели, как все остальные.
Лорна больше занималась домашним хозяйством. Она так и осталась на сборочной линии, не приобрела никакой специальности, но с работы не уходила. «Надо думать о пенсии», — говорила ей Мелони. Лорне нравилось стоять за конвейером, ее не утомляла монотонность действий; и она всегда соглашалась работать сверхурочно, труда столько же, а получаешь больше. Иногда Лорна допоздна задерживалась в цехе, чем Мелони была недовольна.
Лорна стала очень женственной. Носила только платья (даже на работе), употребляла много косметики, духов, следила за весом; голос ее, когда-то хрипловатый, теперь смягчился. Она научилась кокетливо улыбаться и пользовалась этой улыбкой, когда ее пробирали. Но в постели, по мнению Мелони, была слишком пассивна.