Правило крысолова
Шрифт:
Вышла женщина, и я не сразу узнала ее в вечерних сумерках. Остановилась рядом, присела, рассмотрела меня, покачала головой, поцокала языком.
– А можно без бани? – На меня вдруг накатила жуткая усталость и тошнота. Не надо было Лому говорить про печенку и рыбу. – Можно я здесь полежу? У вас найдется одеяло?
Ничего не ответив, она ушла в дом и сразу вернулась с теплым халатом под мышкой и веником. Прошла мимо. Я пожала плечами. Тут по ступенькам спустился огромный мужчина, ни слова не говоря, наклонился, просунул руку под мои коленки и легко подбросил меня вверх. Самое смешное, что он
– Клади на лавку, сынок, – приказала невидимая мне из другого помещения женщина. – Я сейчас ее раздену. Приходи забрать через часок.
В лицо пахнул свежий запах горячих трав и старого мокрого дерева.
В соседнем помещении стоял нестерпимый жар. Я рванула было обратно, но хозяйка подтолкнула меня сзади и кивнула на третью ступеньку-полку.
– Ложись, не пожалеешь!
Стараясь осторожно дышать, я легла, с опаской глядя на два веника в ее руках.
– Что же творится с нашими органами, а? – С этими словами голая женщина от души отходила меня несколько раз по спине.
– Ай!
– Вот именно – ай! – Теперь она просто гнала воздух, не прикасаясь ко мне. Я закрыла рот и нос ладонями. – С девочками воюют, кобели поганые!
– Ай!
– Что ж это за милиция, которая бьет девочку в лицо! А? Что? Что, я тебя спрашиваю?!
– Ай-я-яй!
Лучше бы она не спрашивала, потому что каждый сердитый вопрос подкрепляла хлестким ударом по моей спине. Минут через десять я потеряла всякую способность кричать и думать. Расслабившись, можно было представить некий вариант одновременного ада и рая, мокрой жгучей пустыни. Или заблудившийся караван, влажную ночь, выжигающую огнем дыхание, но это если тебя не окатывают попеременно то холодной, то горячей водой.
– Поворачивайся.
Я осторожно переворачиваюсь на спину и вижу над собой близкий – рукой дотянуться – потолок темного дерева и пучок травы, свисающий с него. Теперь мне видны и камни, похожие на крупные морские голыши, лежащие на раскаленной решетке каменки внизу. Хозяйка выплескивает на них воду из ковшика, радостно потрясает вениками в накатывающем густом пару:
– Ну, режиссерка, сиськи-то прикрой, ошпарю! – и начинает этими вениками охаживать меня, едва успевшую отвернуть лицо и закрыть грудь ладонями.
Сквозь плотную пелену бесчувствия я потом слышу, будто на большом отдалении, ее раздумья вслух:
– Пожалуй, в пруд не понесем. Совсем размякла. Пусть поспит полчасика.
Меня не радует и не огорчает, что в пруд не понесут. Я наполовину умерла, слышать еще что-то могу, но глаз не открыть.
Вероятно, полчасика прошли, потому что на меня накинули халат, завернули в него как в кокон, взяли опять вниз головой под мышку и вынесли на улицу, из чего я сделала вывод, что это тот же мужчина, который и принес меня в баню. И вот уже в приоткрытые глаза накатом из ночи, подсвеченные ярким фонарем у дома, приближаются соцветия пижмы –
Меня сбросили на кровать, которая под толстой периной имела, вероятно, достаточно прогнувшуюся металлическую сетку. И сетка эта добросовестно качалась подо мной, убаюкивая, пока я не перестала совсем ощущать тело, в легких покачиваниях невидимой лодки на невидимой реке, хотя оно и истекало жаром, но с мокрых волос уходили в подушку остатки обидевшего меня дня.
– Ахинея, вставай. Ты не поверишь, уже совсем светло, а над водой – туман, как на сцене, когда переборщат с газом!
– …
– Если я тебя не подниму, ты обидишься насмерть и загрызешь меня своими ехидными нападками!
– Отстань…
– Не отстану. Тумана осталось минут на тридцать, ты себе не простишь!
– Иди сам в этот туман и снимай что хочешь… Я сплю.
– Нет уж, тогда и я не пойду. Зачем? Чтобы потом выслушивать твои ругательства, что не там стал да не то снял?!
– Ладно. – Я сажусь в постели, не открывая глаз, и запахиваю на груди толстый халат.
– Молодец, – хвалит Лом. – Глаза можешь не открывать, только ноги подними.
Валюсь на спину, выставив ноги.
– По очереди! Молодец, теперь пошли, глаза откроешь, когда скажу.
Глаза приходится открыть сразу, чтобы понять, что у меня надето на ноги. Отлично. Высокие охотничьи болотные сапоги. Судя по размеру, их хозяин и носит те самые сандалии. Подхватив полы халата повыше, с трудом передвигая ногами, кое-как добрела до крыльца, потом решила выяснить, что я вообще делаю в этих сапогах с голенищами выше колен.
– Зачем мне это?
– Роса, – улыбается Лом, направляя на меня видеокамеру.
– Ты хочешь сказать, что надел на меня это… – пытаюсь поднять ногу повыше, но начинаю терять равновесие, – чтобы я не замочила ноги в росе?!
– Ну да. Видишь, я забочусь о тебе. И у пруда есть заболоченные места.
Тащусь за Ломом к пруду. Утро тихое, но теплым его нельзя назвать. Сапоги сразу намокли снаружи почти до колен, поэтому желания снять их у меня больше не возникло. Над водой действительно стоит густой молочный туман, кое-где уже разорванный рассветом в клочья. Мы останавливаемся у кустарника, Лом предлагает затихнуть и постоять минут пять. Я озираюсь и начинаю потихоньку дрожать.
– Чего ждем? – спрашиваю шепотом.
– Туман начнет сходить, и проявятся птицы, этого мы и ждем. Тут снимать-то минут на десять, когда туман уйдет, они сразу улетят, – шепчет в ответ Лом.
Я слышу недалеко всплески и странные гортанные звуки.
– Это они, – радуется Лом, приготовившись, – это лебеди, они так мурлычут!
Я поеживаюсь и думаю, сохранит ли перина тепло еще с полчасика? В кустах крикнула птица, пока я ее высматривала, прорывы в тумане стали больше. И вдруг я застыла на вздохе: совсем рядом, метрах в шести, прямо на меня скользил, как по воздуху, потому что воды не было видно, лебедь, белый странной теплой белизной, и рядом с ним обрывки тумана стали казаться темно-серыми клочьями заблудившегося дождя.