Право ходить по земле

Вайнер Георгий Александрович

— А где же вы были тогда?..

— Я же говорю — в гостях у Алёшиных.

— Так-так-так, — забарабанил Тихонов пальцами по ручке кресла. — Вы уж формулируйте тогда точно — у Алёшиной, а не у Алёшиных.

— У Алёшиной, — покорно вздохнул Козак.

Тихонов задумался. Просто смех и грусть берут, когда подумаешь, с чем только не сталкиваемся на работе. Впрочем, это тоже объяснимо. Мы же ходим всегда, как пограничники, вдоль тонкой линии, разделяющей нормальное и извращённое. Но у пограничников — полосатые столбы, распаханная полоса, на ней остаются следы. А мы эти столбы ставим сами и полосу пашем на себе. Поэтому в разговоре

нельзя поставить деликатную точку, нельзя на обыске тактично отвести взгляд от чужого белья, нельзя не видеть чужих пороков и слабостей. Как это трудно — иметь большие права, которые во сто раз тяжелей наших нелёгких обязанностей. Но иначе нельзя — мы ставим столбы между людьми и убийцами. Убийство — не абстрактная картина, здесь непонятного и недосказанного быть не может. И кто-то должен копаться в чужой грязи и крови, чтобы не было вообще грязи и пролитой крови.

Тихонов провёл ладонями по лицу, будто умывался, потом встал:

— И всё-таки, Лев Алексеевич, я должен вас огорчить: к Алёшиной нам сегодня придётся поехать.

— Но вы убедитесь, что всё это ерунда, и сами же потом будете смеяться.

— Может быть. Но, как говорит мои начальник, хорошо смеётся тот, кто смеётся без последствий.

Отворилась дверь, и в комнату вошёл высокий седой человек. Он подошёл к Тихонову, сказал звучным весёлым басом:

— Здравствуйте! Лагунов. — И крепким мужицким пожатием стиснул ему руку.

4.

— …Нет, дорогой мой, у вас архаические представления о нынешней периферии! — сочно захохотал Лагунов. Его лицо красно, крупные черты подвижны, небольшие седые усы вздыблены.

— Небоскрёбы у нас, на Орловщине, не строят, как на проспекте Калинина, скоростную химчистку налаживают второй год — это всё верно. Но вот вы, столичные жители, всегда немного кокетничаете с нами, провинциалами: «Ах, у нас такая спешка всегда, такой ритм жизни бешеный!» Так ритм — что? Уже давно нужны другие категории, другие определения. Я бы сказал, что надо нынешнюю жизнь мерять её наполнением, насыщенностью… Да и ребята у нас сейчас хорошие растут, грамотнее нас, глубже жизнь знать хотят. Мне тут как-то сын — семнадцать лет парню — говорит: «Папа, а где бы взять почитать Пруста?» Я ему — снисходительно так: «Вон в шкафу пятитомник стоит. Прочитай сначала „Фараона“ — отличная вещь». Помолчал мой Алёха, потом говорит: «Папа, я Болеслава Пруса читал, я про Марселя Пруста спрашиваю». Бах! Я чуть от стыда не сгорел. А ведь мы их воспитывать должны. Вот мой сосед Брэдбери читает. Я посмотрел — сложно, конечно, но чертовски интересно…. Да, видать, чтобы кого-то воспитывать, надо самому учиться здорово!

— А вы как думали… — рассудительно сказал Тихонов.

Лагунов быстро повернулся к нему:

— Вам, молодой человек, хорошо. А вот мне где время взять? У меня вон была намечена целая программа, а я за всё время в Большой театр один раз вырвался. Как раз в тот день, когда здесь всё это случилось…

— Надо же… — равнодушно отозвался Тихонов.

— Конечно, скромничать не буду, на выставке Юона побывал, — сказал Лагунов, загибая пальцы. — Потом посмотрел музыкальное ревю… Но ведь раз в год?!

— А спектакль хороший был? — спросил Тихонов.

— Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно всё это — в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке

водил на эту оперу, — засмеялся Лагунов.

— Исполнители пожиже стали, — сказал Стас. — Кто Кончака-то поёт сейчас?

— М-м-м… этот… о, чёрт!.. ну… — Лагунов замялся, выжидательно посмотрел на Тихонова, но тот не сделал никаких попыток ему помочь.

Лагунов беспомощно развёл руками, и Тихонов наконец смилостивился:

— Огнивцев?

— Огнивцев? — повторил Лагунов. — Н-нет, фамилию забыл… Как же его?.. — И вдруг обрадованно закричал: — А-а! Сейчас я вам точно скажу — у меня же программка была!

Лагунов вынул из тумбочки добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, вывалил из него на стол ворох бумажек и стал перебирать их толстыми сильными пальцами.

— Сувениры как-никак, — смущённо улыбнувшись, сказал он доверительно. — Ага, так. Это программа музыкального ревю… билет на выставку… так-так… билет в Большой… так, телеграмма — не то… ага, вот она, программка! Ведерников! Ведерников! — Он аккуратно сложил бумажки, бережно спрятал их в тумбочку и сообщил Стасу: — Конечно, хороший он певец, Ведерников, но кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично. — Лагунов провёл ладонью по усам. — И всё-таки здорово — получил большое удовольствие!

— Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство? — спросил Тихонов.

— Да сразу же! Как пришёл я за ключом — времени уже около одиннадцати было, — мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они все — горничные — в окна глазели.

— А в город вы уехали задолго до убийства?

— Так я ведь и не знаю, когда её убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда её нашли — около девяти, что ли. А мы со Львом Алексеевичем в пять уехали.

— Лев Алексеевич-то куда направился?

— Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили, и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять–пятнадцать поехал и я.

— Значит, вы запирали номер?

— Да, конечно.

— А кому из дежурных сдали ключ?

— Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите — сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.

— А когда приехал Козак?

— Затрудняюсь сказать. Но, наверняка, поздно. Я ещё, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.

Тихонов спросил:

— Вы не слышали, когда Козак вошёл?

— Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне ещё сказал: «Тише, тише. Всё в порядке, свои». И я снова уснул.

— Он вам не показался взволнованным? — спросил Стас.

Лагунов захохотал:

— Знаете ли, спросонья да ещё в темноте определять нюансы душевного состояния я не берусь.

На журнальном столике у кровати Козака лежала книга — томик Брэдбери. Тихонов лениво перелистал книжку. На титульном листе — штамп: «В дар Народной библиотеке им. А.П. Чехова на добрую память о читательнице Суламифь Яковлевне Панкиной». Тихонов улыбнулся, хлопнул переплётом, встал:

— Ну, простите, Дмитрий Михайлович, за отнятое у вас время.

— Да что вы говорите! У меня и дела-то все закончены, билет домой заказан. Хочу успеть у себя ещё и на лося сходить — через две недели отстрел заканчивается.