Право на легенду
Шрифт:
Женя посмотрел на манометр. Воздуха осталось в обрез. Пора всплывать. И тут его взгляд упал на рундук: обыкновенный рундук, какой бывает в матросских кубриках. Женя как-то даже не сразу заметил его, потому что каюта была узкая, длинная — странная какая-то каюта, совсем не капитанская, и рундук прижался к переборке в самом ее дальнем конце. Женя с трудом открыл его и увидел плоский металлический ящик.
«Ну, вот и нашел, — подумал он. — Больше искать нечего. Тут и журнал должен быть, и документы, теперь все станет ясно».
Самое главное и интересное было в этом вот железном ящике, но Женя испытывал
Выбравшись на берег, Женя попытался открыть ящик, хотя прекрасно понимал, что это бесполезно: без инструмента тут не сладишь. «Ладно, дома разберемся, — подумал он, усевшись в лодку и запустив мотор. — Потом Кулешову надо будет показать, если там что интересное есть. Кулешов в этом деле разбирается, хорошую книгу о моряках недавно написал».
Женя улыбнулся про себя, вспомнив, как несколько лет назад Кулешов провел ночную смену в цехе — срочное задание было, — потом написал в газету репортаж. Про бригаду отца, в основном. Писал, что особенно отличился при выполнении ответственного заказа совсем молодой слесарь Николай Рыбалко, хотя ему еще и восемнадцати лет не исполнилось. Хороший получился репортаж, только на следующий день отца вызвали в горком профсоюза и устроили головомойку: как он мог в ночную смену несовершеннолетнего поставить?!
Отец с Кулешовым старые приятели. Вообще-то, если посчитать, наверное, полгорода у отца в друзьях или товарищах. Конечно, столько лет… И все время Жернаков — это Жернаков. Тимофей вот тоже Жернаков, на главной площади города его портрет на доске Почета — как же, руководитель лучшей в области бригады, а все-таки, когда говорят «Жернаков», — это значит Петр Семенович. Никто другой. И уж не он, конечно, не Женька Жернаков, моторист небольшого разъездного катера.
Отец хоть и сказал как-то: «неволить не приходится», но в глубине души надеется, что и он на завод придет. Понять это можно. Вся его жизнь только тем и заполнена — завод, цех, бригада, план, и хотя многим увлекается отец — рыбак заядлый и автомобилист, Женя давно уже понял, что прежде всего и до конца он — рабочий.
Женя ни разу не слышал, чтобы отец говорил о рабочей чести, гордости, долге: для него все решено и понятно без слов, и сам Женька, по сути, давно принадлежит к этому миру отца — общие волнения, заботы, разговоры, общий круг людей, надежных и тоже до конца понятных.
Вот это — свою принадлежность к ним, свои корни он особенно сильно ощутил, может быть, даже впервые понял два года назад, на Усть-Кедоне.
…Он приехал туда в самую горячую пору. Поселок рыбообработчиков — временные бараки, крытые толем, сколоченные на живую нитку домики из горбыля и фанеры, брезентовые палатки — не вмещал сотни сезонников, съехавшихся на путину, и Женя, устроившись на нарах, вспомнил рассказ отца о «транзитных городках» сороковых годов, где, как на перепутье, собирались люди со всех концов страны.
Вот и сюда тоже на короткие летние месяцы приезжали сезонные рабочие: какая-то часть из них была более или менее постоянной, промышлявшей на «рыбе» из года в год, а в основном тут
Эту свою неприкаянность сезонники вымещали на чем и на ком придется; драки возникали чаще в дни получек, и тогда накопившаяся усталость, неудовлетворенность выплескивались вдруг наружу по пустячному поводу.
Еще не разобравшись во всем до конца, Женя уже наглядно видел разницу между сложившимся коллективом и просто людьми, работающими под одной крышей, понял, какое это разъедающее душу зло — разобщенность!
Он не помнит сейчас, как это однажды началось: кто-то, кажется, задел стоявший у стены деревянный щит, прикрывавший бадью с рассолом. Щит покачнулся и рухнул на разделочный стол. Раздался вопль — это кричал один из сезонников, которого слегка задело упавшим щитом.
Через минуту-другую понять что-нибудь было невозможно. Словно искра упала на сухое сено. Начальник смены, выбежавший было из конторки, секунду помедлил в дверях и тут же юркнул обратно. Он знал, чем такая внезапно возникшая стычка может кончиться.
«Вызывает милицию», — решил Женя. Он стоял в тамбуре, прижавшись к стене, и ему было страшно. Не потому, что его тоже могли избить в завязавшейся драке, — ему было страшно оттого, что это вообще происходит, может происходить.
«Они же покалечат друг друга, — лихорадочно думал он. — Надо что-то делать… Что?» Если бы рядом были его друзья, если бы тут был завод, цех его отца, он бы знал, что надо делать, и, еще, не додумав эту мысль до конца, Женя перемахнул через короб, тянувшийся вдоль навеса, и кинулся в судоремонтные мастерские.
— Ребята! Там… — Он не мог говорить, потому что сердце билось у самого горла. — Там! Сезонники…
Он и сегодня помнит лица ребят, когда они молча, без суеты, вышли из мастерской. Это был строй рабочих, идущих делать важное дело. И когда, отдышавшись, он вместе с ними окружил группу разъяренных людей, когда увидел, как они замерли в нерешительности, а затем отступили перед их спокойной уверенностью, — он снова почувствовал рядом с собой всех тех, с кем привык быть вместе на заводе.
Все это вспомнилось ему по дороге домой. Может быть, потому, что отец третьего дня снова накричал на него, когда Женька экзамен не сдал. А ведь сам-то отец не очень стремился, чтобы сын в учителя вышел. Сложно все, честное слово… Отец хочет, чтобы сын стал рабочим, продолжил фамильное дело, династию продолжил, как в газетах пишут. Но ведь поди разберись — кто ты и как проявляется твоя принадлежность к рабочему классу?..
Дома Женя забрался в гараж, разложил перед собой инструменты, постучал по ящику с разных сторон, помедлил немного — а вдруг там пусто! — и через несколько минут уже держал в руках толстую тетрадь в коричневом переплете. На первой странице от руки было написано: «Капитан танкера «Северострой» Т. А. Вершинин».
В ящике были еще какие-то бумаги, но он подумал, что это не главное. Главное — тетрадь, сухая и невредимая, завернутая в целлофан. Женя открыл ее…
Среди множества депутатских дел и обязанностей у Жернакова иногда возникали самые неожиданные заботы. Вот, например, недавно ему пожаловались, что в оркестре ресторана «Волна» слишком вольный репертуар, пляшут с выкрутасами, а художник какой-то нарисовал черт-те что.