Право на поединок
Шрифт:
Пояс саккаремца мог бы широким кольцом обхватить и два добытых прежде него, и сломанную дубинку. Толстяк поднялся с пола, запыхтел и, не поднимая глаз, взялся за пряжку ремня. Пряжки в его стране носили большущие, величиной с блюдце. Начищенная кружевная медь являла Древо Миров и рогатых оленей, пасущихся в его кроне.
– Зачем? – спросил Волкодав. – Ты за оружие не хватался, правил не преступал… Добрых бойцов у нас не бесчестят…
Саккаремец почти с признательностью посмотрел на него и поспешил вон. На улице его встретили восторгами. Позже Йарра рассказал Волкодаву, что переживать за Киринаха – так звали саккаремца – явилась половина Серёдки. Кончанские любили парня за добрый бесхитростный
Второй его противник, наоборот, оказался невелик ростом, но зато на диво проворен. Такие, как он, умеют взбежать по отвесной стене и перевернуться через голову, оказываясь за спиной у соперника. «Если ты меньше ростом, – наставляла когда-то Мать Кендарат, – это твоё преимущество. Если ты выше – это опять преимущество. Надо только уметь им воспользоваться…» Волкодав и воспользовался. Коротышка на самом деле был гораздо опасней добродушного толстяка саккаремца. Незачем подпускать его к себе вплотную ни с кулаком, ни с цепко растопыренными пальцами, способными выдрать клок одежды с кожей и мясом. Это не Гарахар с его дубинкой, назначенной пугать непривычных к оружию мастеровых. Это настоящий боец. Волкодав не стал состязаться с ним в быстроте. Он трижды провёл его мимо себя приёмом, называвшимся «горная ель сбрасывает с веток снег и вновь выпрямляется». После третьего раза народ стал хохотать, а нарлак, успевший собрать на одежду и волосы половину соломы с половиц, сообразил, что ничего путного не добьётся, и рванулся за дверь, плюясь, точно рассерженный кот. Его проводили шутливыми приглашениями заглядывать снова.
Состоятельные гости «Зубатки», доселе предпочитавшие тихие угловые столы, начали садиться ближе к стойке. Стоум решил не упускать выгоду и стал заламывать дороже с тех, кто желал наблюдать споры вышибал с удобного места. Он был по-прежнему убеждён, что трактир вот-вот подпалят, но покамест дела шли бойчее некуда. Слухи о происходившем в «Зубатке» были на устах у всего города, и посетители валили валом. Одних занимало, кто и когда наконец совладает с удачливым венном. Другие глазели на Слепого Убийцу, исправно вкушавшего камбалу, приготовленную Зурией. Третьи просто не хотели ударить лицом в грязь перед соседями: как самим не посмотреть, про что все говорят!…
На седьмой вечер службы Волкодав отказался остаться в закрытом на ночь трактире. Стоум оглядел родные стены так, словно они должны были вот-вот обрушиться, и завёл привычную песню:
– Погубят, виноват будешь… Из-за тебя всё!
– Кому ты нужен, ещё тебя жечь! – сказал Волкодав. – А боишься, сторожа на ночь найми, денег у тебя хватит. Или мне плати вдвое против дневного!
Сам он верил в то же, во что и все. Была охота Сонмору выставлять себя на посмешище: не одолел в честном соперничестве, расплатился трусливо, исподтишка!… Может, вправду станут крепче бояться. Но вот уважать, как теперь…
Люди за столами в трактире говорили об этом в открытую, ибо каждый гадал, как теперь поведёт себя ночной конис Кондара. Честь для нынешнего Сонмора была не пустой звук, и все это знали.
Было видно, как схлестнулись в душе сольвенна скупость и страх… После недолгой борьбы победила скупость.
– Ладно, ступай!… – сказал он с таким видом, будто делал Волкодаву большое благодеяние. – Но если всё-таки… Если мою «Зубатку»…
– Ну и будешь сам виноват, – проворчал венн. – Не жадничай.
Стоум воздел руки и горестно вопросил сольвеннского
Что касается Рейтамиры, Волкодав вообще был убеждён, что Эвриха вынудят покинуть её только безвыходные обстоятельства. Молодой аррант не пытался обнимать песенницу (и рад был бы, да вот ответная склонность…), но все видели, с каким лицом он желал ей доброго утра. Он и теперь нёс ей в опрятном лубяном туесочке горсть халисунских орехов, вываренных в меду. Ловкое перо, умевшее складно приставлять друг к дружке вежливые слова, целый день трудилось без устали и принесло денежку. Купить лютню ещё не хватало, но отчего не побаловать сироту?…
– Ну кто бы мог подумать, – рассуждал между тем Эврих, – на какую чепуху судьба однажды заставит употребить священный дар письменности!… Ты, может быть, обратил внимание на тех двоих, отца и сына с северных выселок?… Уж верно, ты отличил их по запаху, когда они мимо тебя проходили. Такие, сколько ни мойся, всё равно благоухают скотным двором. Ты представляешь, я тратил чудесные несмываемые чернила, нанося на берестяные квадратики клички каких-то свиней!… «Лакомка» и «Пегое Рыльце»!… Те двое от кого-то услышали, будто я красиво пишу, и решили сделать таблички на дверках загонов, в которых они держат породистых маток. При том что ни тот ни другой не умеют читать!…
– Может, свиньи умеют?… – шагая по узкой улице, спросил Волкодав. Эврих издал такой стон, что венн сразу пожалел о сказанном. Не выучился шутить, лучше и не пытайся. Он спросил: – Деньги-то они тебе заплатили?
– А как же, заплатили, – ответил аррант. – Очень даже хорошо заплатили…
– Ну и радуйся, – проворчал Волкодав.
Эврих только руками всплеснул, поражаясь его равнодушию.
– Ну вот скажи мне, друг варвар, почему просвещённые люди, умственный цвет своего народа… Я не про себя говорю! – добавил он раздражённо, заметив усмешку покосившегося венна. – Почему, я спрашиваю, замечательные мудрецы всегда живут в нищете? И вынуждены идти на поклон к тем, кто не пригоден ни к чему более возвышенному, кроме как рыться в вонючем навозе? А?…
Волкодав поинтересовался:
– А твои мудрецы свинину едят?…
В это время года в Галираде и в веннских лесах царили очень светлые ночи. Сверкающая колесница Бога Солнца скользила за самым земным краем, почти не заглядывая в Исподний Мир. Так близко от окоёма носили её крылатые кони, что отблеск лучистого золотого щита проникал в небо, гоня прочь темноту… А если верить сегванам, у них на Островах в эту пору солнце не садилось совсем. Так и гуляло кругами, то поднимаясь повыше, то опускаясь к самому горизонту… Здесь, в Кондаре, людям не было даровано полуночного света. Над морем догорали лиловые сумерки, понемногу становилось темно.