Право выбора

Колесников Михаил Сергеевич

Все еще дрожу от возбуждения.

— Изгнать из института с соответствующей характеристикой! Таким не место в научной среде…

— А вы, Бочаров?

Бочаров хмурится.

— Да ну его к лешему, Ардашина! А как вы будете писать характеристику? Обокрал? Кого? Я ведь на авторство не претендую, и Алексей Антонович не претендует.

— Ну и как, по-вашему?

— Оставить.

— Вора?

— Мелкого честолюбца. Посудите сами: спихнем в другое учреждение. Ну, а в том, другом учреждении чем провинились, чтобы нянчиться с этаким сокровищем? Мы Ардашина породили, мы и обязаны возиться с ним. Спихнуть-то легче всего. Вот я был в Сибири. Сильнейшие комсомольские организации столичных городов отправляют всяких там тунеядцев

к нам в Сибирь, где организации не так уж многочисленны. Дескать, мы не воспитали, воспитывайте вы. Парадокс получается. Что-то подобное может выйти и с Ардашиным.

Подымахов смеется. Видно, доволен.

— Ладно. Оставим пока. Разберемся. У нас достаточно мер, чтобы воспитать свихнувшегося молодого человека. А теперь пойдем на «территорию». А вы, Бочаров, орешек!..

11

В минуты печали, в минуты житейских потрясений я возвращаюсь к своей «теории». О ней не знает ни один человек на свете. Я мог бы давно опубликовать свою «теорию», и не исключено — мир обогатился бы еще одной «сумасшедшей» идеей. Возможно даже, меня поставили бы рядом с великими, занесли во все справочники и учебники, а со временем установили-памятник у подъезда нашего института. Впрочем, ученым почему-то редко ставят памятники. Все площади и привокзальные скверы заняты поэтами и писателями. Инженеры, химики, строители тоже почему-то не в чести. Сперва ставили памятники царям и полководцам. Их вытеснили поэты. Настанет день, когда на смену поэтам придут ученые и философы. А возможно, совсем не будут ставить памятников. Ведь обходится же как-то Шекспир… У каждой эпохи свое. Цапкин, увидев мой памятник, всплеснул бы руками: «Выполз-таки! А в башке-то — не бронза, не гранит, а битый кирпич. Гранит мы на личный гараж увели… Каждый укомплектовывает свое железобетонное гнездышко…» А я стоял бы молча и даже не мог бы дать ему пинка.

Да, я не тороплюсь обнародовать свою «теорию», велика она или мала. Мне жаль с ней расставаться. Она скрашивает одиночество. Она убежище от всех треволнений. Если отдам ее людям, то больше ничего не останется лично для себя. Вот уже много лет я ищу свое «метагалактическое уравнение».

Идея зародилась давно, еще на фронте, где, казалось бы, не до высоких материй. Я тогда страшился погибнуть, не оставив после себя никакого следа. Ведь мог же Кибальчич!.. Я трудился с неистовством. Сущность работы очень далека от того, чем я занимаюсь сейчас. Жизнь была нужна не для себя, а для треклятой идеи. Я понимал, что в ней что-то есть. Грандиозное. По масштабности близкое к небесной механике Ньютона.

Там, под беспрестанным артиллерийским обстрелом, когда заснеженная земля дрожала как в лихорадке, я однажды осознал, что поле мирового тяготения пульсирует и то, что пульсация, а также резонанс, существующий между периодами обращения космических тел и систем, — очень существенные свойства реального пространства метагалактики. Каждая небесная система превращалась в своеобразный резонатор. Рассматривая эволюцию небесных тел, я понял, как в этой эволюции запечатлеваются волны времени различной длины и частоты.

Каков следовал практический вывод из подобного предположения? И на Земле, и на Марсе, и на любой планете солнечной системы крупные геологические циклы совпадают. Каждый такой цикл должен соответствовать галактическому году. В двенадцать галактических метациклов укладывается вся геологическая история всех планет солнечной системы, исключая протопланетную эру. Вот куда я замахнулся!

Я жаждал скорейшего окончания войны, чтобы засесть за вычисления, всерьез заняться геологией, химией, астрономией, космологией. После войны проверил гипотезу радиоактивными методами. Все совпало. То был триумф. Но праздновал его один я. Еще предстояло проделать грандиозную работу, чтобы вывести некое «мировое уравнение».

Я лелеял мечту: привлечь к вычислениям

Марину, разделить с ней славу великого открытия. Пусть в вечности наши имена стоят рядом. Я только ждал подходящего момента. Готовил ее к знаменательному моменту. А потом Марина вышла замуж. Потрясенный, я забросил «теорию». Стараться было не для кого. Для человечества? Тогда я не думал о человечестве. Личная трагедия заслонила все. А Марина даже не подозревала, что я хотел ее обессмертить. Во второй раз стал выжидать. Почему-то показалось, что Марина останется равнодушной к открытию. У нее была своя трагедия. Но ее трагедия в конце концов обернулась трагедией лишь для меня. И вновь я остался один на один со своим тайным величием.

А ведь мои расчеты близки к завершению. Я построил таблицу для Земли от протопланетной эры до того момента, когда Земля завершит последний в своей геологической истории цикл. Я составил подобную таблицу для Луны, для всех планет нашей системы. Я понял, что все небесные тела, вещество, эквивалентны поперечному гравитационному полю. Я понял также, что любое небесное тело, любая система, возможно даже вселенная в целом, проходят стадии уплотнения и расширения, пульсируют. Это обобщение поднимается до универсального закона мира. А потом я пошел в глубь галактики. Рассматривая массу любого небесного тела как сложнейший резонатор, взаимодействующий со всеми другими небесными телами, звездными ассоциациями, нашей галактикой и системами галактик, я показал влияние пульсации поля мирового тяготения на развитие каждой отдельной звезды и ее планет. Теперь космонавт, отправляясь на какую-нибудь планету, в любой угол вселенной, будет вооружен моими таблицами. По таблицам он сразу же определит, в какой стадии развития находится исследуемое тело, какова его предыстория, в какие периоды планета развивалась в направлении уплотнения и когда находилась в стадии расширения. Мой метод позволит составить каталоги для любого участка мирового пространства, ибо я предусмотрел возможные флуктуации.

Мне жаль расставаться с теорией, ибо она беспредельна, над ней можно работать всю жизнь, десять жизней. Но теперь кончено! Я подведу черту и опубликую свой труд. Имя Марины не будет стоять рядом с моим именем никогда! А ведь теорию берег только для нее, хотел увлечь ее грандиозным замыслом, отпраздновать вместе наш интеллектуальный праздник. Теперь все ни к чему, ни к чему… Может быть, она наконец поймет, кого потеряла в моем лице… Но что толку? Все равно она не вернется ко мне никогда, если бы даже всемирная слава осенила меня, если даже я вдруг затмил и Эйнштейна, и Дирака, и Планка, вместе взятых. Ей не нужно мое бессмертие. Ей нужен Бочаров. Она свяжет свое имя с именем Бочарова более прозаическим способом — в загсе…

На дворе зимняя ночь. Там глубокое черное небо в звездах, мороз. А в комнате уютно. Сижу за столом, отодвинув исписанные листы. Многолетний труд завершен. Кто-то сказал: оставьте человека с его одиночеством — и вы узнаете цену человеку. А может быть, сентенцию я придумал сам?.. Будет ли моя музыка звучать в ушах поколений?.. Жалкое тщеславие. Да и нужно ли, чтобы на каждом кирпичике стояла марка, тавро? Вспоминаю слова японского физика Судзуки. Тогда он раскрыл какую-то древнюю книгу, прочитал:

«Дела глубокой древности погибли, и кто же может описать их?.. Ни одно из десяти тысяч не может быть воспроизведено в памяти… Так и дела нашей собственной жизни можно лишь отчасти слышать, отчасти видеть, но ни одно из десяти тысяч не известно нам в сущности. Даже события, протекающие перед нашими глазами, могут или сохраняться, или проходить, и среди тысячи из них нельзя ни об одном что-либо знать…»

Помню, слова навеяли бесконечную грусть. Передо мной сидел человек, обреченный на смерть. Сухощавый маленький японец в очках. Он казался представителем какой-то другой планеты. Вот очутился на Земле — и сразу же сделался жертвой людских неурядиц.