Православие и грядущие судьбы России
Шрифт:
И в моем воображении уже пронеслась картина исторической битвы, о коей уже читал в житии угодника Божия. Вот собор — то покоище Сергиево, где почивает он в благоухании святыни. Что пережило тогда детское сердце — не перескажешь. Но потому-то я и понимал этих юных паломников, что когда-то сам пережил, что они, казалось мне, сердцем переживали на моих глазах. В течение одного лета 1903 года я насчитал учащихся паломников до 5000. Тут были не одни дети: много было и юношей и девиц, студентов и курсисток и-в то время, семь, только семь лет назад — они приходили ко гробу Сергиеву, чтобы у этого источника животворящего, русскую душу напояющего, зачерпнуть благодатной силы, какою крепка была доселе наша Святая Русь.
То ли теперь?!
Какой-то буран пронесся над нашею родиной. Он ослепил глаза, закружил головы, свел многих с ума. На наших глазах произошло крушение духовных основ нашего исторического бытия. Будто сатана вышел из глубин преисподних и. Божьим попущением, пустил струю смертоносных веяний по Русской земле. Разгонит ли Господь духом уст Своих эти сатанинские веяния? Отрезвятся ли русские люди от этого губительного удара? Спасется ли Русь?..
Ответ на этот вопрос всецело зависит от нас. Дети чутким, чистым сердцем уже предрешают его. Они самым делом уже показывают, что если и обломались ветви от этого адского бурана, но корни древа целы: они сильны пустить новые ростки, сильны дать новые крепкие ветви... Только бы поддержать эти ростки,
Дай-то, Господи!
Отрава «правовым» началом
Предо мною прошение одного городского обывателя не из интеллигентных (а есть, к глубокому сожалению, много таких и из интеллигентов и даже высшего круга). В этом прошении он повествует, что в день причащения св. Тайн он пришел в монастырскую церковь к литургии и попросил позволения самому прочитать правило ко св. причащению. Служащий иеромонах отказал, и отсюда вышла целая история. Говельщик заспорил, бросил фразу: «Может быть, я недостоин читать и правило?» На что иеромонах ответил односложным «да», и тогда говеющий сказал: «Значит, я недостоин и слушать», и вышел из церкви, чтобы идти причащаться в другой храм. Но, вспомнив, что без записки об исповеди его не причастят, он вернулся в церковь, подошел к северным дверям алтаря и «громко», как сам пишет, стал просить «записочки»... Понятно, что иеромонах ему отказал в просьбе, ибо в это время совершал уже проскомидию. И вот сей говельщик подает мне прошение о том, чтобы я «уполномочил его помогать псаломщику» в служении, но «при другом иеромонахе». При этом говорит, что вот уже 5-й час утра следующего за сим дня, а он не может успокоиться...
Простите, читатели мои, что остановил ваше внимание на этом прошении, оно очень характерно. В нем так и сквозит какой-то уродливый правовой взгляд на такие отношения, где нет ни малейшего места для «правовых» отношений... А ведь этим взглядом пропитана почти вся наша интеллигенция, не только отколовшаяся от Церкви, но и мнящаяся пребывать в недрах Церкви, разумеется, исключая немногих верных Церкви сынов. Наши предки оставили нам в наследство мудрую пословицу: «В чужой монастырь с своим уставом не суйся», а ныне наоборот: всякий хочет быть хозяином и распорядителем в церкви. Человек говел, исповедался, готовится к причащению Божественных Тайн Христовых: казалось бы, должен быть настроен смиренно, проникнут чувством покаяния, должен бы хранить мир в себе самом, мир со всеми и ради сего мира смиряться, не требовать того, что не в его власти, уступать во всем, не смутить своей кающейся души... Но вот, не исполнили его просьбу, и он заводит скандал, жалуется архиерею... Да скажите Бога ради: где же христианство его? Ужели это ученик Христов? Страшно становится за таких мнящих себя быть верными сынами Церкви. Я не оправдываю иеромонаха, но как пастырь не могу же стать на эту правовую точку зрения мирянина, во гневе на служителя Церкви желающего приступить к Божественным Тайнам и не замечающего за собою такого страшного порока... Чтобы вразумить его, я положил такую резолюцию: «Соборный протоиерей разъяснит просителю, что и сам архиерей не допустил бы его к св. Тайнам в таком немирном настроении, в каком он находился, ибо св. причащение было бы ему во осуждение. Апостол Павел говорит, что такие недостойные причастники даже внезапно умирали за это. Но и иеромонах, по-видимому, грубо обошедшийся с просителем, не прав: яко инок, он должен первый подать пример смирения. О, протоиерей объяснит обоим, что взаимное прощение и примирение, особенно ради светлого Христова праздника, обоим враждующим доставит счастие и радость»...
Не знаю, прав ли я в данном случае. Но право же, больно читать такие прошения! И такого рода жалобы идут к архиерею не только от мирян, но иногда и от духовенства. Христово учение о всепрощении, о мире со всеми, забывается; точно по векселю требуют возмездия — за всякое слово обидное, за всякую, иногда ненамеренную резкость... Если дело не стоит рассмотрения, то священнослужителям просто запрещаешь священнослужение до примирения и дело гаснет. Но что делать с мирянами? Запрещать причащение св. Тайн? Да они по годам не говеют. Священнослужители еще не вытравили в себе сознание христианского долга и понятия об архиерее как примирителе и представителе Христа и признают за ним хоть право писать такие примиряющие резолюции: ну а миряне готовы жаловаться выше за такую попытку коснуться их совести, вразумить их учением Христовым. Для них архиерей не больше как мировой судья в таких случаях: он должен их удовлетворить. Так и пишет упомянутый выше проситель: «Вот мой финал, и я буду удовлетворен за оскорбление, нанесенное мне иеромонахом...» И выходит, что истинного-то христианства остается одна скорлупка, а дух улетает... Больно быть непосредственным свидетелем всего этого! Говорите таким о заповедях Божиих: они ответят вам: «Заповеди-то мы знаем и без вас, а вы — архиерей, вы — начальник: мы вот жалуемся вам, и вы делайте свое дело — наказывайте виновных. А учить-то нас уж подождите». И нередко приходится «давать ход делу», назначать дознание, а затем следствие и виновный должен нести наказание. Недавно был случай, возмутивший меня до глубины души: священник 41 год служил на одном месте; по подговору одного кулака против него возбуждено было дело, взведено ровно 25 обвинений, из коих некоторые имели 35-летнюю давность, и в силу существующего закона, в виду доказанности обвинений (а обвинялся он, например, в том, что опоздал причастить умирающего, что требовал 5 р. вместо 2 р. за совершение брака, причем брачующиеся уже успели с тех пор поженить своих детей), пришлось уволить в заштат, смягчив наказание тем, что считать его уволенным по прошению, и заменив «исключение в заштат» монастырским послушанием на две недели.
Когда подумаешь, что такие явления год от году становятся все чаще и чаще, все грубее и уродливее, то невольно задумываешься: куда же мы, наконец, идем? Ведь на наших глазах совершается очевидная подмена нравственного миросозерцания: идеалом прежнего русского человека был подвиг смирения, послушания заветам Церкви, исполнения в возможном для человека совершенстве заповедей Христа, проникновения их духом... Исполнение долга, велений совести — вот к чему стремился прежний русский человек, если он еще не погашал в себе искры Божией, если не заглушал в себе голоса Божия. Он шел на врага с заветным кличем: «С нами Бог!» Но он же и умел от сердца прощать личным врагам с словами «Бог с вами!».
То ли теперь?! Не говорю уже об интеллигентах: они откололись от тела народного, ушли в сторону Запада, мыслят по-западному, не в состоянии понять народного миросозерцания и идеалов народных (разумею, конечно, большинство, зная, что еще есть и исключения отрадные). Говорю о народной массе: она отравлена каким-то ядом самоцена, заражена самомнением, везде ищет своих каких-то прав, готова требовать исполнения; своих мирских приговоров даже в той области, где уж положительно не имеет и тени таких прав... Бывало ли когда-нибудь в старые времена, чтобы крестьяне все поголовно подписывали приговор: сменить двух иереев, дьякона и псаломщика, — и присылали архиерею такой дерзкий приговор просто — к исполнению? А ныне стало и это возможно. И вот архиерею приходится вразумлять таких пасомых, что «овцы не судят своих пастырей», что такой приговор
Еще немного, и мы, архиереи, будем получать приговоры с угрозами, что если откажем прихожанам в исполнении таких приговоров, то они не задумаются изменить вере православной, перейдут в раскол или штунду, во всякую ересь: ведь нельзя не признаться, что масса народная еще слишком темна и если держится веры своих предков, то бессознательно, не умея дать отчета вопрошающим о ее уповании, будучи не в состоянии дать отпор лжеучителям, сектантам и раскольникам, а эти волки ныне рыщут по всему лицу родной нашей земли... Народ любит веру православную, пока еще не выходит из-под благодатного влияния своей родной Церкви-матери, но это влияние, вследствие разных причин, становится в наши дни все слабее и слабее: его стараются всячески ослабить враги Церкви и посредством печати, и чрез либеральные законы, и чрез проповедь социализма, правовых начал, и чрез школы, и заражением пороками самыми грубыми... Грозное время мы переживаем, еще более грозные времена наступают: пастыри Церкви! Готовьтесь отражать волков! Вам предстоит подвиг — может быть, до пролития крови! Мужайтесь! Подвигом очищайтесь! Силами благодатными запасайтесь! Враг у дверей вашей ограды... он уже вторгается в сию ограду! Горе нам, спящим, если он начнет свое гибельное дело совращения и расхищения наших овец!..
Свобода совести имеет свои границы
Целую зиму работала особая комиссия Г. Совета над законопроектом о старообрядческих общинах, 30 заседаний посвятила на это дело и, наконец, представила свою работу в общее собрание Г. Совета. Думский законопроект, столь смутивший в прошлом году совесть верных чад Церкви своим противоцерковным характером, подвергся коренной переработке и стал, кажется, удобоприемлемым.
Удивительное время мы живем: время грозных фраз и туманных, расплывчатых понятий. Оттого мы нередко обманываем самих себя. Дело в том, что, чем шире известное понятие, чем оно отвлеченнее, тем легче подменить в нем признаки. И это делается тем скорее, что ныне мы отвыкли строго вдумываться в то, что читаем, что пишем и говорим. Ведь мы живем в век газетного легкомыслия: многие ли из интеллигентов ныне читают строго научные, зрело обдуманные книги? А вот пустит газетный писака какое-нибудь модное словечко: его и подхватывают, с ним и носятся, как с последним словом науки и мысли человеческой. Наши предки любили глубоко вдумываться в каждое слово, особенно честно относясь к слову печатному, и памятовали строгий завет нашего Спасителя: «Всяко слово праздное, еже аще рекут человецы, воздадят о нем слово в день судный» (Мф. 12, 36). Памятником такого честного отношения к слову служит наш родной язык: какая точность признаков понятия в каждом слове! Мы не умеем своего слова найти в родном языке для обозначения нового понятия и часто заимствуем готовые слова из чужих языков и так испестрили печатное слово этими заимствованиями, что простой человек без словаря иногда не может читать наших писаний. А наши предки созидали язык воистину творчески: что ни слово — то чистый алмаз! Вот почему изучать корни родных слов — истинное наслаждение. Возьмите, например, слова: «человек», «книга», «соловей», «крещение»... многие ли из нас знают корни этих слов? А между тем в этих корнях указаны самые существенные признаки понятий, ими обозначаемых. Мы воображаем, что предки наши были круглые невежды, а на самом-то деле не они, а мы — воистину являемся в сравнении с ними такими невеждами. Мы треплем языком слова, оставленные ими нам в наследство как заветное сокровище, а смысла их, истинного смысла часто и не подозреваем. Мы воображаем себя такими умниками, такими передовыми людьми, что куда нашим предкам до нас! Рукою не достать. А если бы наши предки встали из гробов своих да произвели бы нам экзамен по родному языку: смотришь — и стыдно бы стало нам таким «образованным» их потомкам. И этим легкомыслием, этим — простите — нашим невежеством пользуются те, кому выгодно воду мутить, чтобы в мутной воде рыбку, по пословице, ловить. Пустят гулять среди нас какое-нибудь крылатое словечко, по своему смыслу такое широкое, что под него можно подставлять какие угодно признаки, а мы поймаем его и носимся с ним... В последнее время много напущено таких слов не только в газеты, но и в законопроекты. Последнее уже представляет немалую опасность, потому что, проникнув в законы, неточные, недостаточно определенные и растяжимые понятия могут замутить жизнь. Таково, например, слово: «свобода совести». Что такое совесть? Это — вложенный Богом в духовную природу человека закон для нравственной и религиозной жизни разумного существа. А что такое свобода? Само по себе это слово представляет какую-то пустоту, которую надобно наполнить. В самом деле оно означает просто — отсутствие ограничений для деятельности, и только. Какой деятельности — из этого слова еще ничего не видно. Между тем совесть, потемненная грехопадением первозданного человека, вовсе не одинакова у людей. Совесть христианина православного требует, чтоб мы желали добра даже нашим врагам, чтоб мы не привлекали насилием и преследованиями даже к нашей святой, спасающей вере людей инакомыслящих, чтобы ко всем относились с любовью и доброжелательностью. Совесть талмудиста — наоборот считает добродетелью убить «гоя», позволяет спокойно обирать его, причинять ему всякое зло. Совесть исповедника Корана требует истреблять «гяуров», распространять лжеучение Магомета огнем, и мечом. Совесть языческих царей требовала суровых мер борьбы с христианством. Да и у христиан не всегда и не у всех одинакова совесть: совесть иезуита признает правило, что цель оправдывает средства, совесть римско-католика не препятствует преследовать лютеран и православных; то же допускает, хотя не столь открыто, как у римско-католиков, и совесть лютеранина, протестанта, баптиста, молоканина: по крайней мере обман, так называемый «благочестивый обман», практикуется и у них нередко. Но и наша православная совесть бывает не у всех одна: есть совесть щепетильная, скрупулезная, есть совесть сожженная и т. д. Теперь, если уж говорить о законе, требующем особенной точности выражений, о свободе совести, то позволительно спросить: да какой же совести? Религиозной? Но выше я уже сказал, что она иногда, по нашим христианским понятиям, у талмудистов и магометан как раз требует того, что недопустимо самыми элементарными законами человеческого общежития и здравого смысла. Итак, понятие «свободы совести» приходится уже ограничить. Нельзя же допустить, чтоб талмудист и магометанин во имя своих религиозных убеждений истребляли «гяур» и «гоев», проще говоря — нас, христиан. Пусть их веруют, как знают, за их внутренние убеждения мы их не станем преследовать, но если они станут проводить в жизнь свои убеждения, будут касаться нашей христианской свободы — пусть извинят нас: мы не можем этого допустить, хотя бы этого и требовала их «свободная совесть». Мы должны лишить ну свободы, связать им руки. Не стать же нам следовать теории Толстого о непротивлении злу.