Православная цивилизация

Панарин Александр Сергеевич

Мы, православные, ближе к тем, кто слабее, к мировым изгоям и неудачникам, чем к сильным и процветающим. Но это - не столько предопределенность нашей истории и географии, сколько наш выбор, обусловленный специфической христианской впечатлительностью. Мы действительно готовы вернуть Богу счастливый билет в заветное царство, если он куплен ценой слезы невинного ребенка - здесь Достоевский знал, что говорил.

Эта наша нравственно-религиозная впечатлительность и неугомонность очень мешает господам мира сего - по этой причине они сегодня решили приняться за нас всерьез. Вполне откровенно заявлено: новому глобальному порядку мешает Россия не только как особая государственная и геополитическая величина,

но и как тип культуры, решительно не вписывающийся в новую систему глобального естественного отбора.

Дело не только в том, что мы способны проиграть и, судя по всему, уже проигрываем рыночное соревнование. Дело в том, что мы мешаем скорому установлению социал-дарвинистских правил игры, их окончательной ценностной реабилитации. Другие великие народы, представляющие незападные цивилизации, оказались задетыми за живое западным вызовом и, судя по некоторым признакам, готовы принять правила игры и даже выиграть по ним у Запада.

Что касается нас, то мы оспариваем сами эти правила - наше чувство справедливости, наша христианская сострадательность заставляет их отвергать. Лежащей в основе западной морали успеха презумпции доверия к сильнейшему - наиболее приспособленному - мы упрямо противопоставляем нашу презумпцию доверия к слабейшему. В этом - наш исторический и метаисторический мистицизм, вполне вписывающий в Христово обетование нищим духом, которые наследуют землю.

Нам могут сказать: а как же тогда мыслится судьба всех передовых цивилизационных достижений человечества, олицетворяемых современным Западом,- разве они не основаны на морали успеха?

Мы в ответ возражаем: если мораль успеха со всеми ее критериями является столь безошибочной, то как же тогда быть с судьбой нынешних двух третей человечества, этой морали и этим критериям явно несоответствующим?

Нам говорят: если либеральную демократию не принимает некое агрессивно-непослушное большинство, то тем хуже для большинства - ему предстоит сойти со сцены. И то же самое утверждается о рынке, об информационной революции, о новых технологиях обогащения, больше не связанных с продуктивной экономикой и материальным производством: если все это недоступно для большинства человечества, то тем хуже для этого большинства - глобальный естественный отбор сократит его численность.

Мы настаиваем на прямо противоположном: на том, что не человек для субботы, а суббота для человека, не человек для демократии, а демократия для человека, не человек для рынка, информатизации, глобализации, а они для него. А это означает: если они сегодня служат во вред большинству, то не большинству надо адаптироваться к не неприемлемым для него "глобальным тенденциям", а сами эти тенденции должны быть скорректированы с учетом запросов, достоинства и исторических перспектив большинства.

В этом смысле православная мораль остается неисправимо "антропоцентричной" - в противовес техно- и экономикоцентризму современной западной культуры. Но антропоцентризм Православия не безусловен, как это было в случае западного ренессансного гуманизма, а обусловлен теоцентрически: человек - мера всех вещей не сам по себе, не в своей богопротивности и богоотставленности, а в качестве существа, отмеченного печатью Богосыновства - порученца Господа здесь, на грешной земле, за все происходящее перед ним отвечающего.

Такой - трансцендентный, а не имманентный - "антропоцентризм" открывает совершенно особые творческие горизонты. Он указывает: человек существо не пространственное, ограниченное физической наличностью (будь то наличность материальных ресурсов или наличность прав и свобод, закрепленных земными инстанциями), а временное и сверхвременное, которому дано прорываться в сферы сверхналичного.

Именно с этим даром связаны

наша мораль, наше чувство истории, наша духовная страстность. Там, где горизонт оказывается сугубо пространственным - именно таким он сегодня представляется устроителем однополярного мира,- там у нас, сегодня проигравших, нет алиби и нет надежды. Но там, где этот горизонт периодически прерывается вторжением другого измерения - там все земные приговоры, победы и поражения не могут выглядеть окончательными. Мало того, они таят в себе заряд противоположного, ибо высшая небесная логика не просто отличается от земной, но ей альтернативна.

Глубочайшая христианская интуиция состоит в том, что обреченные на земле получают особый шанс на небесах; безнадежные, по меркам земной приспособительной логики, оказываются особо обнадеженными; безусловные победители, принявшие безоговорочную капитуляцию от побежденных и уверовавшие в окончательность своей победы,- на особом подозрении.

И хотя подобная интуиция безусловно является общехристианской, кажется, сегодня только в православном регионе она еще сохраняется в качестве мировоззренческой и ценностной установки. На "господском" Западе ей трудно уцелеть, ибо это означало бы обращение ее против самих себя, что мало кому удается.

Но для нас она, напротив, залог нашего достоинства и спасительное обещание. Сохраняя православную идентичность, мы не просто храним некий высокочтимый кодекс - мы храним сами себя в истории, оказавшейся для нас смертельно трудной и опасной.

Если бы мы могли спасти себя в одиночку - как особый избранный ареал - мы бы перестали быть христианами. Наше спасение совпадает с законами спасения мира - следовательно не нам от него отворачиваться и противопоставлять себя остальным в духе парадигмы "конфликта цивилизаций". Наш конфликт с современностью, приватизированной победителем - это борьба за все человечество, за творческое время, которое противостоит милитаристской агрессии пространства и открывает горизонты иначе возможного.

Вопреки либеральному мифу "конца истории" и принципу "иного не дано", мы утверждаем: история не закончена, а иное впереди. Законы православного бытия таковы, что мы не можем открыть "иное" для самих себя - оно не приватизируемо. Только открыв его для других, мы имеем шанс обрести его и для себя. Таков парадокс нашего мессианства.

Мы реабилитируем всех отверженных и неадаптированных, потому что нам уже открылся парадокс прогресса: он питается энергиями, которых сам генерировать не в состоянии и вынужден заимствовать у людей "вчерашнего дня". Мы знаем: настоящий рабочий, сохранивший трудолюбие, прилежание и усердие,- это тип, не успевший расстаться со старыми ремесленно-крестьянскими архетипами, питающими его архаическую привязанность к труду. Мы уверены: настоящая творческая личность, способная что-то сделать в науке и культуре,- это тип, сохранивший архаическую способность воспламеняться, бескорыстно усердствовать, тянуться к высшему.

Иные, "истинно современные" и эмансипированные, типы ни к чему подобному уже не способны. Поэтому они тянут эпоху от индустриального общества к такому постиндустриальному, которое поразительно напоминает военно-феодальную или спекулятивно-ростовщическую формации далекого прошлого с соответствующей им грабительской моралью.

Тайна истинного постиндустриализма - в сохранении "архаической" пассионарности морально-религиозного типа. Без такого архаизма современность рискует соскользнуть в варварство и даже дикость. Может быть замечательный архаизм Православия является шансом человечества - одной из гарантий того, что творческий, цивилизованный постиндустриализм еще может быть спасен в наступающем глобальном мире.