Православное учение о спасении.
Шрифт:
В виду таких несообразностей правового жизнепонимания оо. Церкви допускали его только в виде сравнения, они всегда сознавали, что в нашем спасении действует милость Божия, готовая всегда дать более даже, чем требуется, – а не сухой расчет, который думает только о том чтобы не передать лишнее, чтобы не причинить убытка себе, Поэтому, признавая необходимыми дела для спасения, именно в качестве причины, оо. Церкви, тем не менее, спасение приписывали не делам, не заслуге, а исключительно милости Божией. Мы трудимся, делаем добро, но спасаемся не за труд, «награждаемся от Христа Господа в будущем веке по единой Его милости, а не по заслугам» [160] . «Вечный покой, говорит св. Василий Великий, предстоит тем, которые в здешней жизни законно подвизались, – (но) покой, не по заслуге дел воздаваемый, но по благодати великодаровитого Бога даруемой уповавшим на Него» [161] . Толкуя Римл. VI, 23, св. И. Златоуст говорит: „Апостол не сказал, что она (вечная жизнь) есть награда за ваши заслуги, но: «дарование Божие», – давая тем разуметь, что мы освободились не сами собою и получили не долг, не награду, не воздаяние за труды, напротив все cиe есть дело благодати. И из сего видно преимущество благодати: она не только освободила нас и улучшила наш жребий, но даже все сие совершила без наших усилий и трудов» [162] . „Все доброе и спасительное, совершено не по долгу, а по одной благодати и благодати (cariti panta cai agaJothti), а нами не подано никакой причины к оказанию нам добра» [163] . Наше личное участие в своем спасении как бы пропадает пред величием того, что делает для нас и в нас Господь, – так что вполне точно выражает православное учение о спасении человека св. Афанасий Александрийский, говоря, что все спасение наше приписывать должно милости Божией» [164] .
[160] Тихон Задонский. Т. IV. 11. Сокровище духовное, п. 4.
[161] Т. 1. 403 Изд. 1845-54.
[162] In Rom. Ноm. XII. 2 (Migne. t. LX, col. 496). Перевод Стр. 259.
[164] Творения. M, 1851-54. T. IV, 57.
Только такое учение и мирится с тем понятием о Боге; «которое открыл нам Сам же Бог; только при таком представлении о спасении мы поймем, что Бог есть Бог любви, есть, действительно, Отец наш небесный, Который безразлично готов всех миловать, лишь бы только они обратились за этой милостью. «Просите, говорит Господь, и дастся вам, ищите и обрящете; толцыте и отверзется вам и пр. Аще убо вы лукавы суще, умеете даяние благо даяти чадом вашим: кольми паче Отец ваш небесный даст блага просящим у Него» (Мф. VII, 7 – 11). «Вы слышали что сказано: возлюбиши ближнего твоего и возненавиди врага твоего (вот основное положение юридического, правового жизнепонимания: воздавать, что каждому следует). А я говорю любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих и гонящих вас (настроение прямо противоположное законническому. Зачем же оно нужно?): да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных не спрашивая, насколько они заслужили эти милости, и, не боясь наградить недостойного. (Mф V, 43 – 45). Соответствует ли такому представлению о Боге правовое понятие о Нем? Можно ли сказать, что Господь «благ есть на безблагодатныя и злыя» (Лук. VI, 35), если Он воздает только равное, если Он милует только достойных. Чем отличается такое воздаяние от обычной людской справедливости? „Если вы, говорить Господь, будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники»? (Mф. V, 36 – 47). То же самое можно сказать и о правовом представлении о Боге. Если Он милует только достойных, то разве это любовь? Не сделал ли бы того же и каждый из нас, проникнутых себялюбием? В чем тогда превосходство Божественной милости пред нашей? «Аще», исповедуем мы Богу в ежедневных вечерних молитвах, – «праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистого помилуеши, ничтоже дивно: достойны бо суть милости Твоея». Но «в том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он прежде возлюбил нас» (I Ио. IV, 10); но «Бог Свою любовь доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками» (Римл. V, 8), «Но на мне (молимся мы), грешнем удиви милость твою, о сем яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанной благости и милосердия» [165] . Если Господь учит нас прощать ближнему его согрешения против нас, то это потому, что Он запретил нам требовать какого-нибудь удовлетворения за обиды, нанесенные нам, хотя закон правды это не только разрешает, но и требует, то запретил потому, что Сам Он не требует Себе удовлетворения от нас, что Сам прощает нам туне. Только закон представлял Господа блюстителем правды, с пришествием же Христа закон признанный несовершенным (Рим. III, 21 и др.), прекратил свое существование, и мы увидали своего Небесного Отца так, как явил Его нам Его Единородный Сын.
[165] Молитвы на сон грядущим.
Не имея возможности провести до конца понятие заслуги и в то же время не желая или боясь оставить его совсем на западе придумали различие заслуг в собственном и не собственном смысле (de congruo), причем заслуги человека отнесены ко второму разряду. Бог, говорят они, конечно, не может по всей правде признать дела человеческие так, как они есть, заслугами, достойными награды, обязывающими Его воздать человеку должное (по причинам, помянутым выше); но, как бы закрывая глаза на это, Он объявляет человеку, что будет признавать его дела заслугами и воздавать за них, как будто бы они стоили награды. Воздаяние, таким образом, совершается все-таки по правде, хотя и условной.
Но не похоже ли это на следующее: существует какой-нибудь закон, исполнение которого по чему-либо тягостно или вредно для известного человека. И вот из сострадания к нему, мы советуем ему обойти закон, не нарушая его по букве. Закон обходится, а мы делаем вид, что убеждены в его полном исполнении. Примеров таких обходов можно много найти в нравоучении тех самых иезуитов, которые, может быть всех усерднее проповедовали правовое жизнепонимание. Но не возмущается ли наше нравственное чувство, когда эту жалкую игру, это лицемерное соблюдение буквы при действительном нарушении смысла закона, приписывается Богу? Закон правды, если его понимать как воздаяние за труд равного наслаждения, – ведь, он все-таки будет нарушен, – ведь все-таки человек на деле-то вечной жизни не заслуживаете, и вот, несмотря на это, Господь будет говорить, что человек по заслуге получает вечную жизнь. Конечно это будет милость, – конечно, это будет лучше, утешительнее для нас, чем при отталкивающей сухости строгого закона, но представление о Бог получится далеко не нравственное, недостойное Единого Святого.
Представляя в таком неправильном свете отношения Бога к человеку, правовое жизнепонимание извращает и нравственную жизнь человека.
Сущность христианской жизни полагается в любви, которая «есть исполнение закона». (Римл. ХIII, 10). «Иисус сказал (законнику): возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею мыслию твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях весь закон и пророки утверждаются (Мф. ХХII, 37 – 40). «Если кто хочет идти за мною, говорит Господь, отвергнись себя, и возьми крест свой и следуй за мною (Мф. XVI, 24). Отвечает ли этим требованиям правовое жизнепонимание? Можно ли сказать, что человек любит Бога больше всего, можно ли сказать, что он совершенно отвергся себя, – когда человек исполняет волю Божью только в надежде за это получить высшую награду. Ведь, целью, которая освящает для человека доброделание в данном случае служит ничто иное, как благополучие, – средоточием жизни человека продолжает оставаться его собственное «я», а не Бог. Делая известную уступку в пользу закона Божия, человек в душе-то остается все прежним себялюбцем, желающим только своей выгоды. Правда, изречение о крестоношении относится к скорбям здешней жизни. Но справедливо ли этими скорбями ограничивать силу слов Спасителя? Не нужно забывать, что Господь никогда не учил нас внешнему благоповедению, как конечной цели, а имел в виду настроение. Если напр., Он заповедал остерегаться клятвы, подставлять другую щеку ударившему и пр., то это совсем не значит, что христианину предписываются именно эти действия (сектанты не имеют права так ограничивать смысл этих слов). Для христианина обязательно то настроение, которое при известных условиях может выразиться в указанных действиях; эти последние служат только, так сказать, наглядным примером к учению, а не его содержанием. Точно то же и о крестоношении. Господу, конечно, не нужны наши страдания, а нужно то настроение, которое делает для нас не только безразличным, но и радостным страдать за Христа, – нужно то самоненавидение, которое является выражением любви к Богу. Даждь ми, сыне, твое сердце, говорит Премудрый (Притч. 23, 26). Между тем, делание из-за награды сердца – то именно и не дает, сердце – то именно принадлежит по-прежнему человеку, а не Богу. «Если делаете добро тем, которые вам делают добро; какая вам за то благодарность? Ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же (Лук. VI, 33 – 34). Опять Господь не о должниках наших печется, а хочет этим примером научить нас самоотвержению ради нашего Небесного Отца. «И будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым (ст. 35). Если же мы любим Христа и следуем за Ним только потому, что «ели хлеб и насытились» (Ио. VI, 26), – если мы делаем добро только потому, что от Бога ожидаем большего вознаграждения, то чем наше доброделание отличается от языческого? Ведь, и язычники, ожидая награды, могут делать добрые дела, – совершают даже такие подвиги, пред которыми нельзя не остановиться в изумлении? Таковы, напр., факиры, буддийские подвижники, некоторые дервиши и т. п. Все они, всякий по своему, ожидают себе награды или выгоды за гробом и ради нее удручают свое тело, переносят обиды, отказываются от удобств и почестей мирской жизни и пр. Все отличие нашего доброделания от языческого будет состоять в том, что мы ожидаем себе награды от истинного Бога, тогда как буддисты, факиры и пр. гоняются за призраками; но в существе своем, с точки зрения настроения, мы от них нисколько не будем отличаться; мы будем такими же, как они, себялюбцами [166] . Нет, истинный последователь Христа «называет субботу отрадою» (Ис. 58 13), а не бременем и не средством для выгоды, «рожденный от Бога не делает греха» не из-за страха наказания и не по желанию награды, а потому, «что семя Божие пребывает в нем» (Ио. III, 9). Доброделание его, таким образом, должно находить себе корень внутри души, должно проистекать не из саможаления, по самому существу враждебного Христову учению, а из любви к добру и Богу.
[166] Поэтому-то, при правовом жизнепонимании, и нельзя понять, почему Слово Божие и вся отеческая литература с такой силой настаивает на том, что человек спасается только верой во Христа и только в церкви. Если, вместе с протестантами, скажем, что вне христианства человек не может быть добродетельным; то в ответ на это укажут на многочисленные следы добродетельной жизни и в язычестве (хотя, конечно, вполне цельного примера нет в язычестве); во всяком случае жизнь обычного христианина не настолько резко отличается от жизни порядочного язычника, чтобы очевидно было, почему первый более заслуживает спасения, чем второй. Почему же Господь приемлет первого, а второго нет? Мытарь был грешнее фарисея, разбойник совершил, может быть, много таких дел, от которых с ужасом отступили бы книжники. Почему же первые два Богу угодны, а фарисей и книжники нет. Остается только одно отличие: верующие признают Бога своим Владыкой, а неверующие и пр. не признают. Для законника это основание вполне достаточно: самое главное преступление в правовом союзе есть оскорбление величества. Но наше нравственное чувство не спокойно, когда то же самое мы прилагаем к Богу: от Него мы чаем высшей справедливости, которая ценит поступки человека по существу, а не по такому иди другому отношению к Судящему.
Вот, почему оо. Церкви со всею решительностью обличают доброделание из-за награды или из-за страха, это «кормчество», по выражению св. Григория Богослова [167] . „По моему мнению, – говорит Климент Александрийский, – мы должны прибегать к слову спасения не из страха наказания, ни из-за обещания награды, но ради самого добра. Делающие так стоят на правой стороне святилища, – те же, которые думают, что они, давая тленное, получат в обмен принадлежащее бессмертие, названы в притче о двух братьях наемниками» [168] . «Если бы мы могли представить, – говорит он же, – что кто-нибудь предложил гностику, желает ли он выбрать познание Бога или вечную жизнь, и если бы эти две вещи, которые совершенно тожественны, были разделены, то гностик без малейшего колебания избрал бы познание Бога, признавая, что обладание верой, которая от любви восходит к познанию, желательно само по себе» [169] , независимо от того, приятно ли или неприятно, выгодно или нет для человека. «Если ты раб, – говорит св. Григорий Богослов, – бойся побоев. Если наемник, одно имей в виду: получить. Если стоишь выше раба и наемника, даже
[167] Т. III, 292. Слово на Св. Крещение.
[168] Строматы. Кн. IV. 6., Clark'a “Library” Vol. XII p. 152.
[169] Строматы. IV, XXII. Ibid. p. 203.
[170] Т. III, 283. То же слово.
[171] De vita Moys (interpret) Migne. T. XLIV, 429. Перев. Т. 1, 378.
Но самого главного, так сказать, непримиримого обличителя наемническое доброделание находит себе в лице св. И. Златоустого, на которого иногда можно указать, как на, его защитника. Он прямо открывает настоящий источник этого доброделания в себялюбии в отсутствии любви к Богу и Христу. «Что ты говоришь, малодушный, жалкий человек? – восклицает Святитель: – тебе предлежит нечто сделать угодное Богу, и ты стоишь в раздумье о награде? Если бы тебе, сделавши это, предлежало впасть в геенну, и тогда следовало ли бы откладывать? Напротив, не с большим ли усердием надлежало бы приниматься за доброе дело? Ты делаешь приятное Богу, и ищешь еще другой награды? Истинно не знаешь ты, какое великое благо угодить Богу; потому что, если бы ты знал это, то никакой другой награды не сравнял бы (с этим благом). Разве не знаешь, что награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награду?" [172] , „Мы, – говорить Святитель в другом своем творении, – находимся в столь жалком расположении духа, что если бы не было страха геенны, может быть, и не думали бы сделать что-либо доброе. Потому и достойны мы геенны, если не за другие вины, то за то именно, что страшимся ее более, нежели Христа. Не таковы, но совершенно противоположны были чувствования блаженного Павла. Мы потому и осуждаемся в геенну, что наши расположения иные. Если бы мы любили Христа, как любить должно, то знали бы, что оскорбить любимого тяжелее геенны. Но мы не любим, потому и не знаем великости сего наказанья… Хотя всегда мы живем во грехах и пороках; но как скоро сделаем малое добро, только бы стоило то какой-нибудь награды, по примеру злонравных рабов, до последней малости высчитываем и вывешиваем, какая нам следует за то плата. Но ты большую получишь награду, если делаешь не в надежде награды. Говорить о наградах и наперед их исчислять означает больше наемника, чем верного слугу. Надобно делать все для Христа, а не для награды. Для того и угрожает Он геенною, для того и обещает царствие, чтобы мы Его возлюбили. Итак, возлюбим Христа, сколько любить должно: вот высокая награда, вот царство и удовольствие» [173] .
[172] К Антиох. T. III, 63. О сокрушении сл. II, 13. СПБ. 1848 г.
[173] In Rom. Hom. V, 7. (Migne. T LX, col. 431. Перевод. Стр. 95-98).
Некоторые пытаются, вопреки голосу оо. Церкви, оправдать доброделание из-за награды тем соображением, что оно, хотя, может быть, и не совсем нравственно, но полезно. Нужно, – говорят – смотреть, какая мзда имеется в данном случае; христиане же имеют в виду мзду, превосходящую все; притом, ожидание этой мзды заставляет христиан прилепляться к Богу, быть нравственными и пр. Но этим соображением можно доказать разве разумность, расчетливость такого доброделания, но не чистоту его побуждений. Кроме того, и качество такого доброделания, его глубина и прочность весьма сомнительны. „Коню, – говорить св. И. Златоуст, – особенно надобно удивляться тогда, когда он может без узды идти ровно; если же он прямо идет потому, что удерживается вожжами и уздою, то в этом нет ничего удивительного: тогда эту стройность приписать должно не благородству животного, но силе узды. Это же должно сказать и о душе: неудивительно, если она ведет себя скромно, когда гнетет ее страх; нет, тогда покажи мне душевное любомудрие и совершенное благонравие, когда пройдут искушения и снимется узда страха» [174] . И это вполне понятно. Если человек делает добро только из-за награды или по страху наказания, то все его нравственное развитие может быть подвергнуто весьма сильному сомнению. Положим, он теперь делает добро; но, ведь, душа его в этом добре не участвует и им не дорожит; ведь, смысл жизни для него в самоуслаждении. Стоит только предположить, что обстоятельства изменились, что для человека стало выгоднее делать зло, а не добро, и тогда вся его добродетель, как растение без корня, пропадет мгновенно, тогда и окажется, что сердце человека совсем не с Богом, хотя языком своим он и чтил Его. „Да не приступает никто из вас, – говорил не принявшим еще крещения св. И. Златоуст: – к добродетели, как наемник, как неблагодарный, как к чему-то тяжкому и невыносимому; напротив, будем приступать к ней с усердием и радостью. Если бы не была обещана награда, то неужели и тогда не следовало бы быть добродетельным? Но будем добродетельными по крайней мере, из-за награды. Не стыдно ли, не крайне ли бессовестно говорить: если не дашь мне награды, то я и не буду целомудренным. Можно сказать на это вот что: хотя бы ты и сохранял целомудрие, ты никогда не будешь целомудренным, если делаешь это из-за награды; ибо ты нисколько не ценишь добродетели, если не любишь ее за нее саму» [175] . Подобно фарисею и вообще всякому законнику, такой человек будет исправным, даже безукоризненным, но сердце его все-таки будет греховным, чуждым Богу, именно потому, что добродетель, Богоугождение для него являются лишь средством к снисканию его личного благополучия, а отнюдь не целью сами по себе, которая бы осмысливала всю его жизнь. «Добродетель, – говорит св. Григорий Богослов, – должна быть бескорыстна, если хочет быть добродетелью; у которой в виду одно добро» [176] , т. е. добродетелью в собственном смысле. „Истинно возлюбившие Бога, – говорит преп. Макарий Египетский, – решились служить Ему не ради царствия, как бы для купли и корысти, и не по причине наказания, уготованного грешникам, но как приверженные к единому Богу и вместе Создателю своему, по естественному порядку сознающие, что рабы обязаны благоугождать Владыке и Творцу» [177] .
[174] К Антиох. Т. II. 327 – 28. О Покаянии. Бес. IV, 3.
[175] Беседа XIII, 4 на Послание к Евреям. Стр. 233.
[176] Т, IV, 36. Слово 42 прощальное.
[177] Бес. XX. Стр. 610.
Прекрасно описывает это подневольное доброделание св. Тихон Задонский. „Многие христиане, – говорит он, – пришедше в чувство грехов своих, которыми величество Божие прогневали, жалеют и сокрушаются не ради иной какой причины, как только ради того, яко им следует мука, грешникам уготованная. Сия печаль происходит от самолюбия, как cиe всяк может видеть; яко жалеют о следующей погибели своей, а не о Бозе, грехами их разгневанном и оскорбленном. Таковые, когда бы не надеялись за грехи последующие казни, и ежели бы возможно было во веки в мире жить и всегда грешит, никогда бы грешить не переставали. Ибо престают они от грехов не ради Бога, но ради страха своей погибели. И тако неправость сердца, самолюбие и лукавство сердца познается. Все бо мы ради Бога творить, от злых уклонятися и добрая творить должны. Яко же бо Бог все в нашу пользу творит, тако мы все во славу Его творить должны. Cиe есть правость сердечная. Не есть убо истинное и правое жаление – жалеть и сокрушаться ради страха геенского; но требуется от христианина лучшее и совершеннейшее. Может и сия печаль началом быть истинной печали по Бозе, яко таковым страхом может человек возбудиться и познать свое заблуждение, и тако придти к печали по Бозе якоже таковых примеров довольно читаем в истории церковной, но назвать того истинною печалию по Бозе невозможно… Истинное жаление и печаль по Бозе в том состоит, чтобы христианину сокрушаться и жалеть не ради лишения вечного живота и последующие во аде казни, но ради того, что он Бога, Создателя, Искупителя и Промыслителя своего, Которого должен паче всего почитать, любить и слушать, – не почитал, не любил и не слушал. Сия есть истинная печаль по Бозе. О сем печалиться должно христианину, что он не отдавал Богу должного. Таковую печаль имеющий, хотя бы вечного живота и геенны не было, будет печалиться, плакать и стыдиться; и сам себя окаевать… Таковая печаль от любви происходит, и есть истинная, христианская, праведная по Бозе печаль» [178] .
[178] Т. III, 312, Об истинном христианстве, § 434.
Таким образом, сама сущность христианства оказывается искаженной при правовом жизнепонимании: теряется возвышенность и духовность представления о Боге, человек же оставляется при его прежнем, дохристианском себялюбивом расположении.
Но, если так, если это жизнепонимание по самому существу своему противоположно христианскому и если оно единодушно отвергалось Словом Божьим и отцами Церкви, – то как понять приведенные выше изречения, в которых это жизнепонимание как будто бы признается? Прежде всего, в весьма многих случаях Слово Божие и отцы Церкви, указывая человеку на вечное блаженство праведников и вечные мучения грешников хотят выразить лишь ту мысль, что святость есть истина, а грех – ложь, и потому первая имеет в себе залог торжества, вечна, а второй необходимо должен привести к погибели, к посрамлению». Никто своим беззаконием не укрепит своей жизни» (Иез. 7, 13). Другими словами, это – убеждение в том, что наш святый Бог есть Единый Истинный Бог, и Его закон есть единое истинное устроение жизни, есть единый истинный закон бытия. Если за гробом нет ничего, иди если за гробом и праведников и грешников ожидает одинаковая участь, тогда добро и зло одинаковы по достоинству, оба они одинаково условны, временны. Добро не имеет никакого преимущества пред грехом, оно даже является более слабым, чем грех, потому что в этой жизни грех нередко торжествует. Но это приводит уже к мысли, что и Бог, повелевающий делать добро и Сам святый, не есть на самом деле Господь всего, учение Его, следовательно, не есть безусловная истина и т. д., и т. д. Поэтому-то мы и должны держать всегда в уме „чаяние жизни будущего века», чтобы наша жизнь по вере имела смысл. Если не будет того дня, когда можно будет «видеть различие между праведным и нечестивым, между служащим Богу и не служащим Ему» (Мал. 3, 18), в таком случае правы те, которые говорят: тщетно служение Богу и что пользы, что мы соблюдали постановления Его?… потому что в этом мире лучше устраивают себя делающие беззакония» (ст. 14 – 15). «Каждый истинно разумный, носящий на себе образ Божий и сочувствующий высокому и небесному, не захотел бы ни жить, ни воскреснуть вместе с прочими, имеющими жить людьми, если бы не надеялся заслужить похвалу от Бога, как добрый раб, и удостоиться каких-нибудь почестей, говорит вполне справедливо св. Григорий Нисский (т. VII. 447). Это не наемническое нежелание делать добро иначе, как только за соответствующую плату, а прямое требование здравого смысла, потому что в противном случае, добродетель не имеет для себя никакого достаточного основания, добродетельный человек не может дать отчета в своем уповании. Наоборот, веруя, что Господь есть, и что Он есть Бог истины и святости, и что, следовательно, Он не допустит, чтобы зло на веки торжествовало, – праведник и «не стыдится» своего упования, он «держит свое лицо, как кремень» и «знает, что не останется в стыде», потому что «близок оправдывающий его» (Ис. 50, 7 – 8), потому что «спасение Божие пребудет вечно и правда Его не престанет» (51, 6).