Праздничная курица

Был понедельник, двенадцатое февраля.

Я сидел в израненном саду одного будайского дома на большом мокром бревне, неведомо как и откуда туда попавшем. Сидел лицом к крепости у подножия горы Орбан. Вокруг на садовых холмах в теплой влажности воздуха дотаивали остатки снега. Но небо было еще плотно затянуто серой пеленой, и солнце пробиться сквозь нее не могло.

Внизу в объятиях Дуная лежал город, затихший наконец после стольких грохочущих недель.

«Господи, —

подумал я, — ведь действительно чудо, что мы живы. А жить очень хорошо! Растает снег, потом проклюнутся почки, а из почек распустятся и цветы. И эту серую пелену потихоньку съест солнце, быть может, оно выглянет уже завтра. Тогда снова откроется для души небо, и для истинной жизни вновь расцветет надежда.

Расцветет и прорастет в нашу жизнь!»

Вот о чем думал я в то утро, сидя на влажном пораненном бревне. По сердцу разливалось тепло. И, словно бутон в нежном влажном тумане, расцвело во мне желание разделить это тепло и проснувшуюся, словно почки по весне, надежду с людьми. Притом с такими людьми, которые думают так же, как и я, и колыбель которых — родственница моей деревенской колыбели. Чтобы баюкала, покачивала нас надежда, как покачиваются колыбели, утопая где-то во времени.

И пришел мне на ум старина Мартон Ленге.

Дядя Ленге был выходцем из моей деревни, и все, кому посчастливилось его хорошо знать, как и я, считали его чудесным плотником. Так вот, дядя Мартон не только для других дома строил, но и себе соорудил маленький домик и жил в нем вдвоем с женой, тетей Жужикой.

Жили они неподалеку, на улице Хорка. В последний раз я навещал их осенью. Выходит, не так уж и давно, но по нынешним временам все же очень давно получается, ведь в прошедшие месяцы события накатывали беспрерывно, как воды в потоке. И пока календарь удивлялся, как их столько могло уместиться в несколько месяцев, я думал, живы ли еще дядя Мартон с женой. Как же им не быть живыми, уговаривал я себя, но уговоры эти не очень меня успокаивали.

Я должен их видеть во что бы то ни стало.

И я решил: сейчас же отправлюсь. Взял я в руки палку, повесил через плечо полотняную торбу. Положил в нее остатки съестного, положил одну книгу. И, как настоящий странник, потихоньку отправился в путь. Грязь была страшная и помимо грязи еще множество всяких препятствий в дороге. Но я шел с великим желанием в сердце и вел за руку веру. Вскоре я очутился на маленькой площади в густой толпе.

Кто-то спросил:

— На улицу Хорка? Туда ходить не стоит.

Но крепким было желание идти и со мной была вера. Когда я вошел во двор и поздоровался, дядя Мартон как раз бился с огромным, сплошь в зазубринах куском железа, лежавшим поперек дороги; он меня не узнал, что поделаешь, видно, изменилось во мне что-то за прошедшие месяцы.

Ну, назвался я, кто я такой.

— Поглядите-ка, кто пришел! — воскликнул старик.

— А тетя Жужика где? — спросил я и тут же получил наглядный ответ: из домика вышла — что было совсем нетрудно, поскольку двери в доме вовсе не было, — тетя Жужика. В

этот свободный проход тетя Жужика вынесла два стула и поставила посреди двора.

Мы разговаривали, сидя на этих стульях, времени прошло довольно много, и было уже около полудня, когда тетя Жужика сказала мужу:

— Послушай, если уж мы так хорошо собрались все вместе, не приготовить ли мне чего?

Наступила тишина.

Старик ничего не ответил, только из моей торбы улыбались белому свету остатки съестного. И казалось, тишина эта подтверждала, что любезный вопрос тети Жужики очень легкомыслен, потому что в кладовке у нее явно нет ничего, чем можно было бы накормить гостя.

Я отказывался, как мог, и в конце концов сказал:

— Спасибо, тетушка. Только разве мало того, что мы видим друг друга живыми? Ну а если этого все же мало, то поглядим-ка, что там есть, в этой торбе!

Но старик по-прежнему молчал. Смотрел, задумавшись, на поваленный забор, норовистые камни во дворе, на желтый осколок снаряда, лежавший у его ног.

— Ради такого случая нужно бы праздничное, — сказал он наконец.

Он прав. Действительно, ради такого случая нужно что-то праздничное, ведь среди развалин уже брезжит свет и в воздухе веет ароматом новой жизни.

— Праздничное и будет! — ответила жена.

Старик тотчас поднял глаза.

— Это откуда же?!

Тетя Жужика лишь посмеялась, и выглядывали из этого смешка горсть муки, малость картошки, а может, даже сельдерей и морковка. И еще слышалось в нем кудахтанье курицы, сидевшей в клетке где-то в подвале.

— Правда, она слепая, — сказала тетя Жужи.

— Слепая? — удивленно спросил старик.

— А какой ей еще быть! — возмутилась жена. — Любая курица слепнет, если побудет в темном подвале!

Дядя Мартон посмотрел на меня.

— Вот ведь, век живи — век учись, — улыбаясь, сказал он. Потом встал со стула, потянулся и, словно оглашая высочайшее соизволение, сказал жене: — Приготовь!

Тетя Жужи ушла исполнять приказание, а старик сразу повеселел, будто до сих пор ему для полного счастья только слепой курицы и не хватало. Меня он называл дорогим братишкой, а огромный осколок бомбы, который мы общими усилиями наконец отодвинули с дороги, обозвал петушиным алтарем. Потом он убрал двор, мы вместе мастерили забор и ремонтировали дом. Мы бы и дверь непременно сделали, но тетя Жужика объявила, что праздничный обед готов.

— Так быстро? — удивился старик.

— Быстро? Да ведь уже темнеет!

И вправду уже смеркалось. Но ведь на скакуне радости время летит быстро, радость великая сила. С этой великой силой на лицах мы и пошли к столу.

Ели мы с большим наслаждением, можно сказать, с благоговением.

— Вот только вина у нас нет, — сказал вдруг дядя Мартон.

— Чего нет, того нет, — откликнулась хозяйка.

Но старик то и дело наливал в стакан воды и пил так, словно это было вино. У него даже настроение поднималось с каждым стаканом, глаза его вспыхнули, заблестели.