Праздничные куклы

Оикава Кадзуо

Лю Мёнчже взял щипцы, поворошил в хибати золу.

– Тысячу раз заставили повторить эти слова…

Снова наступило молчание. Лю Мёнчже потянулся к чашке и вдруг застонал.

– Больно?

– Да нет, не очень.

– Лю-кун! – Некоторое время отец сидел задумавшись, потом сказал: – Теперь уже недолго. Мне один человек говорил, еще немного терпения. Главное – сберечь здоровье. Во что бы то ни стало выжить. Понял?

– …

– А клятва… тверди ее хоть десять тысяч раз, все равно останешься корейцем. Тебе надо как можно скорее вернуться домой.

Тут

я понял, что значит «еще немного терпения». Эти слова отца походили на страшное пророчество и в то же время оставляли луч надежды на выход из зыбкого нынешнего существования, которое становилось все более невыносимым из-за голода и воздушных налетов. «Какое счастье, что отец жив и здоров», – с радостью подумал я и встал.

– Проснулся? А я, видишь, привел Лю-куна.

Отец пристально посмотрел мне в глаза.

– О, как вырос, Кадзуо-сан.

– Лю-ю-сан!

Произнося это имя, я всегда тянул «ю».

– Вот опять причиняю вам хлопоты. – Лю Мёнчже широко улыбнулся. Я заметил, что лицо у него распухло, все понял, и сердце у меня сжалось. Но выглядел Лю Мёнчже не очень удрученным, и это меня успокоило. Успокаивало и то, что отец вернулся домой – значит, все обошлось. Правда, я подумал, что «тип» теперь наверняка зачастит к нам.

В это время в тишину ворвались воющие звуки сирены. Отец включил радио, сказал:

– Опять начинается…

Один за другим рвались зенитные снаряды, глухо, без отзвука, снова завыла сирена. По переулку пробежал кто-то с криком:

– Воздушный налет! Воздушный налет!

Отец погасил свет.

Так начался беспрецедентный массированный налет на Токио в ночь с девятого на десятое марта. Свыше трехсот бомбардировщиков «Б-29» бомбили город до самого рассвета.

– С веранды второго этажа было видно, как за чернотой крыш полыхает огнем небо. Казалось, весь Токио объят пламенем. Лишь в тех местах, где властвовал ночной мрак, небо смыкалось с ним, было темно-лиловым. Напрасно запускали ввысь трассирующие пули, вокруг и так было светло от зарева пожаров. Сверкали серебряные, отливающие синевой корпуса «Б-29». Некоторые из них летели на бреющем полете. Это было впервые и производило жуткое впечатление. Рев моторов заглушал грохот рвущихся снарядов.

Эшелон за эшелоном самолеты снижались над бушующим пламенем, делали разворот и направлялись к полуострову Босо.

– Похоже, район Кото сильно пострадал.

Голос у отца заметно дрожал, может быть от холода. Я с головой закутался в одеяло.

– Как там мама и Ёко?

Отец не ответил. «Только бы остались в живых, только бы не погибли», – повторял я, тяжело вздыхая.

Вдруг что-то засвистело резко и пронзительно и в воздухе рассыпались оранжевые огоньки, разбрасывая вокруг искры. Это были зажигательные бомбы. Они падали на землю через равные промежутки времени, с удивительной точностью. Над главной улицей за храмом взвились вверх языки пламени.

– Здесь становится опасно!

Мы быстро приготовились к тому, чтобы в любой момент покинуть дом.

– Если бомба упадет поблизости, накрывайте голову одеялом и

бегите в храм!

Совсем рядом начался пожар, мы даже слышали шипение и треск огня. А тут еще поднялся сильный ветер.

Вот и конец, последние минуты. Крыша главного здания храма Китидзёдзи блестела словно вымытая, в ней отражались то синева неба, то зарево пожара. Самолеты медленно снижались, совершали вираж и улетали. Затаив дыхание, я смотрел на разворачивающуюся передо мной картину, трагическую и в то же время прекрасную – по крайней мере так я ее воспринимал.

Крохотная часть улицы, где мы жили, в том числе и наш дом, чудом уцелели. На следующий день я, отец и Лю Мёнчже, совершенно измученные, спали до обеда. С улицы проникали какие-то странные запахи. Не было ни электричества, ни газа, не работал водопровод.

Проснулись мы трое почти одновременно, но долгое время молчали. Лю Мёнчже, волоча правую ногу, собрал в переносную печку остатки углей из хибати, вынес ее во двор, развел огонь, вскипятил воду и предложил отцу умыться. Потом с унылым видом стал поджаривать соевые бобы, медленно помешивая их. Я наблюдал за ним с веранды, и печаль его передалась мне. И снова мною овладела тревога за мать и сестру, граничащая со страхом.

После обеда отец отправился узнать, что с ними, и мне ничего не оставалось, как терпеливо ждать его возвращения. Но когда он придет? Я буквально не находил себе места. Скорее всего, ничего хорошего ждать не приходится. Воображение рисовало мне трупы, которые я видел не раз, и я тотчас же представлял себе мать и сестру убитыми. Это было как дьявольское наваждение. Я не ждал больше другой, какой-то лучшей жизни.

Я поднялся на второй этаж. В заваленной вещами комнате по-прежнему стояли праздничные куклы, которые в тот день расставила мать. Алая ткань покрылась толстым слоем пыли, принесенной вчерашним ветром. Будто кто-то неведомый грубо ворвался в нежный, прекрасный мир, наследил и ушел.

Я сел, прислонившись к стене, прямо перед куклами и сразу почувствовал, как спине стало холодно. Но я не уходил, я смотрел на куклы, на белые руки трех придворных фрейлин, на их крохотные, изящно изогнутые пальчики, которые, казалось, вот-вот шевельнутся, и они живо напомнили мне руки матери и сестры.

Скрипнула лестница, и на пороге появился Лю Мёнчже.

– Не замерз? – спросил он, медленно прошел на веранду и сел там на плетеный стул.

– Эти куклы расставила Ёко-сан?

– Нет, мать, – ответил я. – Впрочем, они вместе их расставляли.

Мне стало невыразимо грустно. Только бы не погибли! Только бы вернулись! Комок подступил к горлу. Я едва сдерживал рыдания.

– На родине у меня остались мать и замужняя старшая сестра, – тихо произнес Лю Мёнчже. – Так хочется поскорее их повидать.

Я быстро вытер слезы, взглянул на Лю Мёнчже. Губы его были сурово сжаты.

Отец вернулся лишь на следующий день, под вечер, изнуренный, осунувшийся, в испачканной чем-то белым одежде. Казалось, он даже стал меньше ростом. Мы с Лю Мёнчже встретили его мрачным молчанием.