Праздник лишних орлов (сборник)

Бушковский Александр Сергеевич

– Из друзей никого не осталось. Сам знаешь. Про вас не говорю, но вы далеко. Там никого нет. Были, а теперь нет. Даже мстить нет сил. Кажется, что сам себе мстишь… Теперь каждый за себя. Бизнес или пьянка. Раньше, когда деньги халявные были, все что-то праздновали. Сейчас денег нет, никто не звонит. Я, в общем, и не жду. Просто замечаю, что и я никому не звоню. Так быть не должно, а мне наплевать. Я все о чем-то думаю, думаю, а о чем – даже тебе не могу сказать. Потому что слов никак не найти. Помнишь, в школе нас учили, что надо, мол, прожить жизнь так, чтобы не было – как там? – жалко, что ли, напрасно прожитые годы? Мне вот, брат, не жалко, хоть и много времени потрачено зря. Жалею только, что по дурости своей грехов

мы наделали, аж душно. Нет, покойники мне не снятся, и страха божьего не чую. Только вот… стыдно, что ли. Можно же было этого не творить. Или нельзя?

Пух молчал, не шевелясь.

– Вот и болтаюсь, как… – Фома не сказал. – Сколько я ни думал, цели все равно не вижу. Деньги? Не цель. Свободы они не дают. Это обман. Покой? Нет его. Никогда не было и не будет. Проще застрелиться. Любовь? Дает свободу на время. Но ее надо быть… достойным, что ли. Хотя бы готовым к ней. Иначе она только мучает… А еще она смертна. Или нет?

– Не знаю. Я сам все время об этом думаю. Но боюсь, что нет. Она будет мучить до конца.

– Тогда пойдем выпьем?

– Пойдем.

Горе докурил уже вторую сигарету и пошел за ними.

Когда кончился самогон, Алексей повел их в гостиницу. Это была затхлая двухкомнатная квартира в щитовом бараке в поселке за крепостной стеной. По дороге купили бутылку водки и какой-то закуски. Шоколадку. Бросили сумки в комнате и сели втроем за столом на кухне. Алексей отправился к себе и, уходя, незаметным жестом позвал Пуха. Тот вышел закрыть за ним дверь.

– Михаил, не мучайте вы его! – тихо попросил Алексей в дверях. – И так он весь на нервах. Пусть отдышится, подумает, решит для себя, что ему надо, чего он хочет.

– Леха, а ты для себя уже решил, чего хочешь? – спросил Пух, чувствуя, как пахнет перегаром и яростью.

Алексей махнул рукой и ушел. Пух, зло скалясь, вернулся в кухню. Горе заваривал чай. Фома курил сигарету. Пух нашел в посудной сушилке набор стандартных стопок и открыл водку.

– У одного спецназовца, я слыхал, в госпитале врачи обнаружили восемь пулевых ранений в голову, – сказал Пух с серьезным лицом, – но успокоили, что жить будет – мозг не задет. Он был размером с грецкий орех, прятался под языком.

– Видел опыт, как яйцо проваливается в бутылку? – задумчиво отозвался Фома. – Что-то там нагревают, вакуум, разность давлений и все такое… Чудо, короче. Так вот, я слыхал об одном спецназовце, который мог двумя пальцами это яйцо обратно достать из бутылки. Когда закуски не хватало. Ничего не нагревая! А потом бутылку об голову разбивал – за спецназ.

– Я, когда сидел, иногда думал – лучше бы всю жизнь в монастыре провел, чем три года в тюрьме, – смеясь, сказал Горе, но глаза его оставались серьезными. – А сейчас вижу, не так все просто. Что там тебе Леха предъявил?

– Просил не мучить нервнобольного спецназовца Булкина [9] . – Пух кивнул на Фому.

Тот ласково улыбался. Они выпили, глотнули чаю и разломили шоколадку.

– Ты в храм на службу ходишь? – спросил Горе.

– Хожу, пару раз даже на всенощной был.

– Ну и?

– Стою, слушаю. Но всю ночь простоять не могу. Монахи говорят – сядь, отдохни. Лучше, говорят, сидя думать о Боге, чем стоя – о своих ногах. А я и сидя думаю о чем попало, только не о Боге. Смотрю на монахов, на послушников, и хочется мне знать, о чем они думают, когда молятся! Что представляют? Дедушку с бородой и внимательными глазами? Или женщину с младенцем? Или в транс впадают? А что? Поют красиво, громко, ладан курят, свечи жгут. А я после контузии запахов почти не чувствую, глаза болят, когда мало света, и музыкального слуха у меня с детства нет. Должен же быть какой-то образ! Символ! Или чувство, эмоция… А у меня нет ничего. Леха говорит, тому, кто сюда пришел искать,

дьявол сначала показывает все плохое, проверяет. Но Леху самого сколько раз хотели постричь, а он сопротивляется. Потому как примешь постриг – всё. Назад дороги нет. Свобода кончится, только смирение останется. Или анафема… Но, я вижу, некоторым нравится смиряться. Такая радость у них, выше свободы. Говорят, смиришься перед духовным отцом – смиришься и перед небесным.

9

Спецназовец Булкин – шутливо-насмешливое прозвище солдата или офицера, слишком серьезно ко всему относящегося.

– А может, смириться – значит ходить с миром в душе? – вдруг ляпнул Пух.

– Может, и так. Вот и ходят иноки, земли не касаясь, что-то бормочут себе, как юродивые, в глазах небо отражается. Каждую ночь на службе, в хоре, а на работе их и не видать. Работают другие. Те нормальные, рукастые мужики. Работают так, словно забыться хотят. Будто хотят что-то себе доказать. Выпить даже могут иногда. Но не говорят ничего. Нечего им сказать, как видно. Я спрашивал, они съезжают с базара [10] , все не о том вещают. Вроде не врут, но и правды не чувствую. Я же не прошу чуда! Ты только честно скажи мне – в чем вера? Конкретно твоя! Одни слова в ответ…

10

Съезжать с базара – уходить от разговора (жарг.).

Фома замолчал. Он был спокоен, только курил вместе с Горем одну за другой. Пух чувствовал, что пьянеет, и уже хотел этого. Ему нужно было снять себя с предохранителя и, если мелькнет в словах Фомы цель, не испугаться и не промахнуться. За окнами стих ветер, солнце садилось в море, а его красный лучик проникал в кухню между занавесками, как свет брелка-орла в темный подъезд. Казалось, луч движется и нащупывает замочную скважину, но не находит ее и только слепит, мажет по глазам.

– Самое смешное во всей этой комедии то, что Он есть, и верить или не верить в него – вопрос неважный. – Фома говорил хмуро и просто, даже устало. – Можешь не знать законов физики, но лампа-то все равно горит. А хочешь убедиться – схватись за оголенные провода. Веры, может, и не прибавится, зато почувствуешь точно. Вот и у меня так – только страх и уныние, как будто надо каждый день хвататься за эти провода. Другие верят и радуются, а я шарю в темноте руками и дергаюсь, как свинья на веревке.

– Видно, не там шаришь, – пробормотал Пух, стараясь не икнуть. Больше сказать ему было нечего.

Фома продолжал, словно не заметил последней фразы:

– Я даже не знал, что это так трудно – думать, по-настоящему… Искать что-то, чего сам не знаешь. Я от этого устаю, через силу думать себя заставляю, потому что иначе вообще все зря. И времени теперь жалко на разную ерунду. А мне говорят – верь, потому что абсурдно.

– Пойду я спать, пацаны, – сказал Горе. Все это время он тихо сидел и внимательно слушал. Пух даже забыл о нем: тоже устал сегодня. – Пару часов покемарю. Надеюсь, ничего важного не пропущу. – Он легонько хлопнул Фому по плечу и ушел в комнату.

Они остались вдвоем и очень долго сидели молча. Пух ждал, а Фома думал. Наконец Пух не выдержал и налил еще по стопке. Когда выпили, Фома поставил свою на стол и сказал:

– Все! Больше водки не хочу. Завтра надо хлеба печь. Леха будет ждать. Пойду спать.

Он встал и поглядел Пуху в глаза. «Что скажешь?» – было написано в них.

– Оставайся, тут кроватей восемь штук. Утром пойдешь, – не найдя более важных слов, предложил Пух.

– Нет, пойду сейчас. Там все зуборыльные принадлежности, тапочки, халатик.