Праздник перепутий
Шрифт:
— Это у вас с войны?
— С войны. Мальчишками собирали по лесам всякие боеприпасы. Интересовались, что там, внутри... Так вот, остановились «Жигули» в сосняке, — продолжал профессор. — К нам вы по проселку ехали? От шоссе?
— Да.
— Дом Гориных на проселке последний, дальше начинается сосняк. Мы с ребятами туда гулять ходим. Машина остановилась там. А когда уехала — не знаю. Заснул.
— Спасибо вам большое, Егор Алексеевич, — поблагодарил Корнилов. Подумал: «Сейчас обшарим весь сосняк. Вдруг да повезет!»
Но уходить
— Жаль Наталью Николаевну, — сказал Кононов, — Правда, и с мужем ей несладко приходилось.
— Они ссорились?
— Да нет, наверное... — в голосе Егора Алексеевича сквозило сомнение. — Может быть, я излишне субъективен. То есть несомненно субъективен. Но Юрий Максимович меня постоянно раздражал. В те редкие минуты, когда нам приходилось общаться.
— Чем же?
— Трудно даже определить чем. Скорее всего приблизительностью своих суждений. Непонятно?
Корнилов обратил внимание на то, как говорит Кононов, — голос у него был удивительно красивый, бархатный. Таким голосом он, наверное, хорошо умел убеждать студентов. И никакой жестикуляции. Руки спокойно лежали на столе.
— Он жил понаслышке, — продолжал Кононов. — Там услышит, тут услышит. Поэтому все, о чем он говорил, страдало приблизительностью. Даже то, что он видел сам, в его пересказе почему-то искажалось. Он всегда чуть подыгрывал собеседнику, а это неприятно. Не правда ли?
— Да, да, — согласился Корнилов.
— Никогда не знаешь, что же думает человек на самом деле. — Кононов помолчал, обратив свое широкое лицо с большим лбом к подполковнику, словно хотел разгадать, действительно ли разделяет собеседник его суждения. Наконец заговорил снова: — Но самая большая его беда — Юрий Максимович жил в постоянной суете, насколько я могу судить... Он постоянно чего-то добивался, чего-то хотел. Перейти на другое судно, стать капитаном, купить новую машину, достать старинный камин для дачи. Так же нельзя жить! Это самоубийство. Смешно думать, что все желания исполнятся, — такого времени никогда не наступит. Я как-то процитировал Юре Эпикура: «Если ты хочешь сделать Пифокла богатым, нужно не прибавлять ему денег, а убавлять его желания». Посмеялся... Но ведь мы примеряем мудрые мысли древних не к себе, а к нашим знакомым... Вы, наверное, удивлены, что я про покойника так говорю! Я ж математик. Я люблю точность.
— Егор Алексеевич, один вопрос, не относящийся к делу, — сказал Корнилов. — Вы математикой с детства увлекаетесь?
— Нет, товарищ. Я к ней, родимой, не сразу пришел. Мечтал, между прочим, сыщиком стать. Ходить вот как вы, в сложности жизни разбираться. И еще была у меня задумка... — Он улыбнулся чуть-чуть смущенно. — Да, собственно, не только была. Вы о письмах Наталии Пушкиной слышали?
— Слышал, — ответил
— Они пропали значительно позже. В двадцать втором году. Из Румянцевского музея в Москве. Очень загадочная история! Их готовили к печати, и вдруг... И еще кое-что интересное пропало. Был случай, когда там сторожа закололи кинжалом... Вот бы вы взялись расследовать, а? — горячо проговорил Кононов. — Вам поколения людей спасибо сказали бы. Я бы с вашим начальством поговорил, чтобы все официально... Меня послушают! Я почетный член пяти академий. — Он добродушно засмеялся.
— Это интересно, — загораясь, отозвался Игорь Васильевич. — Очень заманчиво. Но ведь то Москва. Не будут же они ленинградцев приглашать...
— А вы им подскажите. Пусть они займутся. Дело-то святое — неважно кто распутает. Эх, был бы я сыщик, — вздохнул профессор. — Или вот убийство Пушкина! Не верю всем версиям, вместе взятым. Там посерьезнее дела. Он ведь историей Пугачева в последнее время занимался. Только ему одному разрешили в архивах копаться. Нашел, наверное, Александр Сергеевич в этих архивах чего-то взрывоопасное. Ох, нашел! Ну да ладно, заговорил я вас. Чувствую, что по возрасту мы близки. Сколько вам?
— Сорок девять.
— А мне сорок восемь... Я когда зрение потерял, мир мой сузился. Многое стало недоступным, и вот повезло, проявилась склонность к математике. Как говорят нынче, доминанта прорезалась.
Игорь Васильевич поднялся, стал прощаться.
— Найдете выход? А то я сыновей позову.
— Найду, найду, — отозвался Корнилов. — Спасибо вам. Извините за беспокойство.
— Наталье Николаевне пенсию назначат? — спросил Кононов. И сам себе ответил: — Нет, наверное. Она же служит. А вы, Игорь Васильевич, если в этих краях будете — милости прошу. Поговорим о том о сем. Ко мне интересные люди захаживают. В шахматы вы играете?
— Играю, — подполковник улыбнулся, — люблю эту работу.
— Ну вот и посидим, — обрадовался Кононов. — Заходите. А зимой я в городе. В академическом доме имею честь жить, на Набережной лейтенанта Шмидта. Там вам каждый скажет. — Он протянул Корнилову огромную ручищу и осторожно пожал протянутую подполковником.
— Да, — вдруг словно что-то вспомнив, сказал профессор и нахмурился. — А все-таки жаль Юрия Максимовича. Кажется, только что сидел здесь человек, печатал на машинке... — Он сделал слабый взмах в сторону маленького столика, на котором стояла пишущая машинка.
— Он печатал на вашей машинке? — насторожился Корнилов.
— Да. Заходил, наверное, неделю тому назад. Что-то ему срочно нужно было напечатать.
— А кто обычно печатает у вас? — спросил подполковник.
— Жена.
— Когда она печатала в последний раз?
Кононов улыбнулся. Пробормотал:
— Понимаю, понимаю... После Юрия Максимовича она не печатала ни разу. Вы это хотели узнать?
— Да, Егор Алексеевич. Если вы позволите...