Шрифт:
Серия «Ретродетектив» основана в 2018 году
Художник-оформитель М. С. Мендор
Глава 1
26 февраля 1941 года
Снег с грунтовки сошел около недели назад, оставив
Неустойчивость погоды особенно остро чувствовалась за городом – там, где неухоженность грунтовых сельских дорог становилась настоящей проблемой для тех, кто был вынужден добираться по этим дорогам. Пробираясь по бездорожью и кляня все на свете, люди застревали в вязком черноземе и, особенно ближе к ночи, ощущали на себе всю прелесть зимнего мороза, не ушедшего никуда, на уставшей земле застывавшего хрупким, но злым льдом.
Большой черный автомобиль, в котором за версту можно было опознать служебный, медленно полз по ухабам, кое-как переваливаясь через полузамерзшие лужи. Дело шло к ночи, и сумерки, быстро переходящие в лиловую тьму позднего вечера, стремительно покрывали серым цветом белесый придорожный лед.
Автомобиль двигался очень медленно, еще больше замедляя скорость на изгибах неровной дороги, которая в этих местах была особенно трудной: то поднималась в гору, то петляла из стороны в сторону, то резко шла под уклон.
Григорий Бершадов, держа неизменный кожаный планшет на коленях, уже заметно обтрепанный по краям, сидел на заднем сиденье, прямо за напряженной спиной шофера. Пытаясь изо всех сил скрыть свое волнение, тот вцепился в руль пальцами, на которых проступали заметно побелевшие костяшки.
Кроме шофера и Бершадова, в машине находилось еще двое мужчин. Первый сидел рядом с шофером. Был он в возрасте, лет пятидесяти, на нем единственном была синяя форма офицера НКВД, седые волосы были аккуратно приглажены под форменной фуражкой. Впрочем, офицерский чин у него, судя по нашивкам, был самый младший. Как и шофер, он пытался скрыть свое волнение, однако это ему плохо удавалось.
Спина у него была напряжена, как будто в нее вбили кол, руки, сжатые в кулаки, время от времени начинали подрагивать, а губы, которые он постоянно сжимал, были абсолютно обескровлены, какого-то снежно-белого цвета, и эта неестественная бледность придавала его лицу что-то зловеще-жалкое – такое выражение бывает только у каких-то очень старых, растерявших свою мощь злодеев, судьбой и людьми отправленных на покой.
Он постоянно оборачивался к Бершадову. Лицо его при этом становилось просительно-жалким. Заискивал он так неумело, что всем остальным, даже шоферу, было тошно это видеть.
С ним никто не говорил, однако губы его время от времени шевелились, словно он пытался что-то произнести. Но напряженное молчание в салоне автомобиля чувствовалось с такой силой, что заговорить абсолютно
Второй же был молод, достаточно красив и так же, как и Бершадов, одет в штатское. Он сидел возле противоположного от Григория окна, и тоже словно вдавливался в сиденье, намеренно пытаясь занять как можно меньше места.
Несмотря на то что этот человек тоже боялся, он все-таки более умело скрывал свой страх. Может быть, в силу молодости, когда даже к самым тяжелым испытаниям можно относиться легко.
Впрочем, он тоже волновался – это проявлялось в том, что время от времени, когда автомобиль подскакивал на очередной выбоине или кочке, он чертыхался сквозь зубы, цепляясь пальцами за кожаное сиденье. К тому же он все время ерзал, словно ни секунды не был способен усидеть спокойно. Со стороны все это выглядело так, словно это кожаное сиденье его жгло.
Стоило автомобилю в очередной раз замедлить ход, чтобы перевалиться через очередной бугор, как, вцепившись в сиденье, молодой что-то процедил сквозь крепко стиснутые зубы и, не выдержав, громко воскликнул – так, что седой мужчина просто подскочил:
– И долго еще нам трястись в этой колымаге?!
– Быстрей не могу, рессоры полетят, – мгновенно отреагировал шофер. – У меня еще и с маслом беда, так что, не дай Бог, заночуем в этой дыре на ночь глядя. А в феврале-то ночи морозные!..
– Так уже ночь на дворе! – воскликнул молодой, – ты бы хоть печку включил, если уж быстрее ехать не можешь!
– Тебе-то куда спешить? – усмехнулся Бершадов, и, едва прозвучал его тихий, спокойный голос, как молодой весь сжался, прикусил губу и больше не издал ни единого звука. Вжавшись еще больше в сиденье, он пытался стать как можно меньше.
Бершадов между тем неторопливо раскрыл планшет, достал пачку машинописных листов и каран- даш и принялся делать какие-то пометки. Но очень быстро перестал.
– Продолжай дальше, – скомандовал вдруг он, как бы продолжая. – Так на чем мы остановились? – Рука его с карандашом замерла на очередной пометке, которая была жирно подчеркнута фиолетовым грифелем.
Седой мгновенно обернулся:
– В последний раз его видели в районе Болграда, там, где раньше граница была. По слухам, он пытался переправиться через озеро Ялпуг, искал лодку. Договаривался с местными рыбаками.
– «По слухам, видели»… – поморщился Бершадов. – Это не работа. А у меня есть сведения, что он спокойно разгуливал по Одессе два последних дня, продавал часть ворованной одежды в скупке на Привозе. А вы: «Озеро… Рыбаки…» С такой работой давно пора вас отдать под трибунал!
– Помилуйте… Да я… Да мои люди… Наружное наблюдение… Четверо суток не снимали… – быстро-быстро залепетал седой, побледнев (это было видно даже в темноте) и задрожав при этом так, словно на него действительно было нацелено дуло пистолета.
– Учтите, я вас взял с собой только потому, что вы с самого начала вели это дело, – спокойно произнес Бершадов, – и финальный аккорд – арест – по праву принадлежит вам. Вы хоть знаете, где находитесь? – усмехнулся он.
– Где-то под Овидиополем, – прошептал седой.