Пребудь со мной
Шрифт:
— Я позвоню Ронде Скиллингс, — сказал наконец директор.
Тайлер рисовал в своем воображении возвращение Конни Хэтч, как она в один прекрасный день просто-напросто появится, войдя через черный ход, а он из своего кабинета услышит, что она пришла, и выйдет на кухню, и увидит, как она вешает свой свитер на привычное место; она обернется с извиняющейся улыбкой. «Простите меня за это», — скажет она. А он хлопнет разок в ладоши и ответит: «Ох, Конни, я так по вас скучал! Без вас в этом доме было просто невыносимо».
Конни не появлялась.
Однажды
Когда они пили горячий шоколад в холлиуэллском ресторанчике, он всматривался в ее серые глаза и пытался представить себе, как она будет выглядеть, если рассердится на него.
А Сьюзен говорила:
— Это чуть не разбило мне сердце. — Она прижала ладонь с растопыренными пальцами к вырезу свитера; Сьюзен рассказывала ему о варежках с помпонами, которые связала для своих племянниц, только мать девочек взяла и срезала помпоны. — Но так оказалось лучше, чтобы кто-то из них не принялся жевать помпон и не подавился бы им. С этим я не могу не согласиться.
— О, разумеется, — согласился Тайлер. — В таких вещах нельзя быть слишком осторожным.
— Я люблю вязать, — призналась Сьюзен, наклоняя голову к чашке с горячим шоколадом.
— Это приятное занятие, не правда ли? — откликнулся Тайлер. — Моя мама раньше тоже вязала.
Ему хотелось поговорить с ней о Конни. Хотелось рассказать ей, как не понимали в их городе Конни — очень хорошую женщину, которая так и не смогла родить детей, а ведь она о них так мечтала. Рассказать об Уолтере Уилкоксе — одиноком старике в доме, пропахшем кошачьей мочой. Хотел сказать, что Кэрол Медоуз много лет тому назад потеряла дочь. И что все это кажется ему невыносимо печальным. И что он не знает, что ему делать с Кэтрин.
— Моя мама тоже вязала, — сказала Сьюзен. — Мама у меня была просто замечательная.
— Не сомневаюсь в этом.
— Она так мужественно держалась во время болезни.
— Надо будет вам снова прийти к нам на воскресный обед, — сказал он.
Однако что-то неприятное возникло и стало в нем разрастаться, так что он оглядел зал в поисках официантки — попросить счет.
Лежа в кровати рядом с женой, Чарли Остин вдруг тихонько сказал:
— Он женился на шлюхе.
Дорис повернула к нему голову:
— О ком ты говоришь?
— О твоем священнике. Эта женщина была шлюхой.
Дорис выпуталась из одеяла и села в постели, оправляя на себе фланелевую ночную сорочку.
— Чарли, нельзя говорить о мертвых плохо! Небеса милосердные!
— Да
Она оперлась на локоть, вглядываясь в мужа в почти абсолютной темноте. Полная луна, светившая сквозь кисейные занавеси, придавала ее телу под лоскутным одеялом форму крупного морского животного, плавник одной руки поддерживал ее торс на весу.
— Ты очень меня беспокоишь, Чарли, — наконец произнесла она.
— Ох, ради всего святого!
Чарли отвернулся и увидел сквозь кисейные занавеси мутный круг луны.
— Обещали, что завтра снег пойдет, но туч что-то не видно, — сказал он.
— Почему ты сказал такое про бедную умершую женщину? — спросила она, ложась и тоже отворачиваясь от мужа.
— Потому что такая она и была. И кстати, прекрасно понимала, что я это знаю.
— Я просто не могу поверить, что все это говоришь ты, Чарли. Женщина была не из нашего штата, она была, по-моему, застенчива, а теперь она умерла. А ты хотел бы, чтобы люди плохо о тебе говорили после твоей смерти?
— Да наплевать мне, как они будут говорить.
Наказанием ему было ее молчание. Он ведь планировал сообщить ей, что Крис Конгдон на заседании Церковного совета упомянул, что Тайлер не хочет покупки нового органа, — никто этого не хочет, кроме самой Дорис, как обнаружил Чарли. Всем наплевать.
Вместо этого он сказал:
— Кстати, о людях не из нашего штата. Я тут слышал, подрядчик приезжает из Нью-Йорка, хочет ряд домов построить на дальнем берегу озера Чайна-Лейк. Рядом с Еврейским лагерем.
— Ох, Чарли! — Дорис снова повернулась к нему. — Это ужасно!
Ему и самому это было не по душе: он представлял себе, как все эти чертовы богачи, которых иногда видишь летом, заходят на почту и покупают марки, разменивая стодолларовые купюры. Фотографируют продуктовый магазин — Господи помилуй! Говорят друг другу: «Правда, какой хорошенький городок?»
— Да ну, — сказал он Дорис. — Там уже стоят всякие домишки, так какая разница? Чуть больше, чуть меньше…
— Но, Чарли, ты же знаешь, те домики принадлежат людям, которые живут здесь, в Мэне. Они приезжают из Бэнгора или из Ширли-Фоллс. А новые дома, если этот парень из Нью-Йорка, будут огромные. И владельцы к тому же вполне могут оказаться евреями.
— Давай-ка спи, Дорис.
— Так почему ты сказал такое про Лорэн Кэски? Такую ужасную вещь?
— Давай-ка спи.
Он сказал это про Лорэн Кэски, потому что думал про ту женщину в Бостоне: как все стало понятно сразу, с первого взгляда, что вот так можно встретить женщину, и секунды не пройдет, эта женщина — таких немного, но они есть — посмотрит вам прямо в глаза, и вам видно станет, что она любит трахаться. Кэски, слепец, самонадеянный дурак, думал, что может жениться из похоти и никто этого не узнает. Однако воспоминание о том, что эта женщина так долго и мучительно умирала… Чарли закрыл глаза, неожиданно почувствовав — вот смех-то! — что готов расплакаться; он подумал обо всем этом снеге, что укроет город на всю грядущую зиму, об этой умершей женщине в ее холодной могиле… «Прошу Тебя…» — подумал он. Это были единственные слова, которые теперь служили ему молитвой.