Предатель
Шрифт:
Артем хотел возразить — дескать, какую дали, на такой и привез, да вовремя прикусил язык. Конечно, с одной стороны, всегда сюда возили на каталках, а не в машине, и это, может, у Карапетяна в голове с новогодней похмелюги что-то заклинило, вот он и разоряется; а с другой — морозец и впрямь пощипывал, тут не поспоришь; в общем, развернулся да и слинял от греха подальше.
Вычленив очередную четверку ходячих, уже сдавших свою одежу на склад и облаченных в синие больничные пижамы из линялой байки, Артем брал для них у «банщика» Равиля временное казенное обмундирование: четыре пальтеца — разноростных и разносортных, но в равной мере куцых и траченых; четыре пары разнокалиберной обуви — стоптанных ботинок или разболтанных бот, резиновых или
С ворчанием и стонами одевшись, больные гуськом выбредали на мороз и с грехом пополам усаживались в машину — один рядом с Калачарой, трое на пассажирское сиденье. Артем захлопывал двери, после чего и сам пристраивался в кузове «универсала».
Калачара трогал. Трогал, надо сказать, по-разному — то ли в зависимости от общего настроения, то ли от того, на какой забор и как долго перед тем смотрел. Когда тут же тронет, а когда и помедлит, подождет чего-то. Когда мягонько, как по маслу, а когда, бывает, рывком, как на ралли, будто ему не до ближайшего корпуса ехать, а поперек Африки. Между тем больных возили разных — кому-то безразлично, как его везут, а кому-то еще как нет. Если у человека рука поломана или, скажем, почечная колика дожимает, ему эти дерганья — пытка. В один из первых дней, как стали вместе работать, Артем пытался Калачаре это внушить, но тот так стеклянно глянул, так хмыкнул и так сплюнул, что все стало совершенно понятно, и больше он ни о чем таком не заикался.
Когда подъезжали, Калачара тормозил — и тоже по-всякому.
Отведя пациента на предписанное ему место (как правило, новичку для начала доставалась не кровать в палате, а каталка в коридоре), Артем забирал одежу и спускался к машине.
— Все, — сказал Калачара, когда они в очередной раз пустыми подкатили к приемнику. — Баста. Второй завтрак. Через пару месяцев сами тут будете разъезжать.
И стал копаться в бардачке.
Артем давно знал, что означает объявление «второго завтрака»: хоть пожар случись на белом свете, хоть наводнение, но следующие два часа Калачара будет в санитарской дежурке забивать козла, и сделать с этим ничего нельзя.
Поэтому он молча выбрался, обошел машину, открыл заднюю дверь «сарая», собрал в кучу казенные пожитки (понятно, что собачара Сколь, белая кость, этого дерьма ни в жисть не коснется) и уже стал приноравливаться все хозяйство сгрести единым махом, как услышал раскатистый и прямо-таки неправдоподобный грохот, сопровождаемый веселым пьяным гоготом.
Обернулся.
Веселились два санитара-труположника — вот снова разогнали подкат и со всей дури долбанули во входные двери приемника.
Труповоз — такая работа, что на нее всегда самые веселые идут, ничего не попишешь. Но все же иной раз так и подмывает по башке дать.
— Эй! — громко сказал Артем. — Орлы!
Орлы то ли не услышали, то ли не обратили внимания.
— Давай! — орал один, пиная подкат. — Поворачивай!
Второй — в таком же замусоленном белом халате, на спине украшенном иссиня-черными черепом, костями и надписью «СЛУЖБА ЗДОРОВЬЯ», — радостно регоча, готовился нанести очередной удар.
Звали их не то Витяй и Митяй, не то Димон и Вован… один совсем тощий, другой поплотней… черт знает, всех не упомнишь, да и сталкивались считаные разы, когда, бывало, они звонили в его дежурство с просьбой подменить на скорбной службе, — ну и подменял, поскольку условия были хорошо известны: «рупь — трупь». Или «руп — труп». Кому как нравится выговаривать. За такую подмену при удаче пять-семь целковых набегало. Зато и ночь суматошная выходит, ни минуты покоя. Время от времени так получалось, что его дежурство
Артем изловчился-таки сгрести все пожитки чохом, поднял и пошел ко входу в приемник, кося глазом из-за придерживаемой подбородком горы тряпья.
— Ба-ба-ба-бах! — грянулся подкат о железную обивку двери, и гром этого удара раскатился, должно быть, до самой Октябрьской.
Музыканты — они вообще все шизанутые, тут спору нет. А эти еще и рокеры вдобавок. Их бог — «Deep Purple».
— Новый год! Ур-р-р-ра!
Артем повернулся боком, чтоб им стало его видно, и строго сказал:
— Мужики, вы чего! Кончайте долбить!
И пошел себе дальше, чувствуя свою правоту и серьезность — тем более, что они вдобавок долбаным своим подкатом всю дорогу ему перегородили.
Но его справедливое требование почему-то вызвало в дебоширах бурю гнева.
— Ты на кого?! — завопил тот из Витяй-Митяев, что потощее. — На покойницких?!
И тут же стал совать кулаком.
— Господи же Исусе, спаси и помилуй! — неслышно сказал Артем.
В надежде, что дураку хватит ума отстать, он пару раз увернулся, загораживаясь горой шмотья.
— На покойницких, м-м-м-мать?! — не унимался труположник.
Артем успел отметить, что Калачара, конь мордатый, шустро просунулся в двери и пропал, и подумал еще, что тот за бесплатно, сучок немазаный, даже товарищу не поможет; и одновременно с этим бросил чертову рухлядь наземь.
— Н-на!
После первого несильного, но резкого тычка труположник с размаху повалился под стену, и Артем добавил ему раза ногой по заднице. Второй тоже налетел на кулак, да неудачно — носом; шатнулся было, получил второго леща, и тоже упал. Артем беспощадно месил ногами их по мягким местам, яростно повторяя про себя «Господи Исусе, спаси и помилуй!» и слыша уже, как кто-то в приемнике вопит женским голосом:
— Скорей! Ой, скорей! Он же их поубивает!
Этот крик, явно взывавший к милосердию, почему-то был воспринят в качестве боевого клича и оказал совершенно противоположное действие (Артем уж после сообразил, что это, должно быть, хитрожопый Калачара поднял волну — дескать, наших бьют).
Створки завертелись как бешеные, затрещали, из дверей приемника с матерным гомоном вывалилась целая орава медбратвы, санитарья, шоферни, Артема тут же оттеснили, а труположников взяли в оборот. К счастью для последних, мстители больше пихали друг друга, норовя в числе первых добраться до обидчиков, отчего серьезного избиения не получалось, но даже «банщик» Равиль остервенело совал куда-то кривой ногой в черном войлочном ботинке «прощай молодость», задорно и весело приговаривая:
— Гамна!.. Гамна!..
Створки дверей снова вертанулись, из приемника выскочил Колесников и заревел, тряся над головой костистыми кулаками:
— Прекратить! Прекратить безобразие!
Тут вдобавок за боковым стеклом замаячило белое пятно: это Большая Клава стояла, то размахивая руками, то тыча куда-то пальцем.
— Я? — Артем непонимающе прижал руки к груди. — Меня, что ли?
Клава сердито и немо открывала рот и снова тыкала, а потом показывала себе за спину.
— Ковригин! Артем! Оглох? К телефону!..