Предатель
Шрифт:
— Сейчас…
Сидел, тупо разглядывая скатерть.
Налил, выпил, зажевал огурцом. Покачал головой, усмехаясь.
Век бы ей не видеть этой усмешки!..
— Галина Борисовна! Представляешь?
— Какая Галина Борисовна? — переспросила она.
— Мятлицкий так КГБ называет. Галина Борисовна.
— Ну да, — кивнула Кира. — Я тоже слышала. А советская власть — Софья Власьевна.
Бронников тупо покивал.
— Точно…
— Гера, так что случилось?
И он рассказал.
В ЦДЛ с давних пор носу не казал — не потому,
Встретились у дверей ЦДЛ, вошли.
Возле раздевалки шумела большая компания — Мятлицкий, Голицын, Кабаньков, Гаврилин, Горемыка — все люди с биографиями. При их появлении шумный разговор отчего-то стих. Крюков двинулся к ним, Бронников следом — с большинством был шапочно знаком, здоровался при встречах, раскланивался.
Вот тогда-то это и случилось.
— Здравствуйте, — сказал Бронников, протягивая руку, — собственно, безадресно протягивая, тому, кто первый ответно протянет свою.
Но Мятлицкий вдруг с железным цоканьем выставил вперед деревянную ногу и, по-арестантски сцепляя ладони за спиной, сказал жестко и насмешливо:
— А вот руки-то я вам, Герман Алексеевич, не подам!
Бронников оторопел; оставшаяся на весу ладонь заметно потяжелела.
— Что?
— Что слышали.
— Борис Порфирьич, вы что, собственно говоря, имеете в виду? — напряженно улыбаясь, спросил Бронников.
— А вот пусть на ваши вопросы Галина Борисовна отвечает, — сказал Мятлицкий, скалясь. — Кузина ваша!..
И, жестко громыхнув протезом, повернулся, отворачиваясь.
— Борис Порфирьич! Стойте! Вы меня в чем обвиняете?
— Вас не я, вас Колчин обвиняет! — ответил Мятлицкий, мельком оборачиваясь.
— Что?! Стойте! Вы что хотите сказать? Да постойте же вы, черт бы вас побрал!
Неумолимо громыхая палкой, Мятлицкий не оглядываясь уходил прочь.
— Обернитесь! Если вы честный человек — обернитесь!!!
Шагнул за угол.
— Значит, сам ты, сексот, с Галиной Борисовной знаешься! — заревел Бронников. — Вернись, двурушник!..
Графин давно опустел.
— Сволочи! — повторял Бронников, раз за разом скатываясь к концу. — Это Семен Семеныч пустил парашу… я точно знаю… А Мятлицкий мне, представляешь, говорит: Галина Борисовна пусть тебе на это ответит… дескать, мы-то знаем, кто Юрца заложил… и пошли в нижний буфет… Крюков потоптался — и тоже пошел… Извини, говорит, Гера… тебе, говорит, сегодня, может, лучше не спускаться?.. Хотел я ему по роже дать… да что уж, если кругом такое… такое делается.
Под утро прокатился гром, дождь шумно ударил по всклокоченной ветром листве, и Кира улыбнулась:
А раскрыла глаза, уже понимая, что цинковое ведро санитарки Шуры и должно так гулко греметь, валясь на бок… вовсе не гром никакой, не ливень.
— С утречком вас, Кира Васильевна, — сказала Шура, снова громыхая. — Снегу-то навалило! Снегу! Это куды ж такое! Октябрь не кончился!..
Кира села, подобрав ноги под пледом.
— Здравствуй, Шура… ой, проспала все на свете. Который час?
— Рано еще, восьмой, — ответила санитарка, бодро шваркая по полу тряпкой на швабре. — Нет еще никого, кроме дежурных.
Кира поднялась, сходила умыться, причесалась; позевывая, села к столу и набрала номер.
— Привет… проснулись?
— Просыпаемся, — сонно буркнул Гера. — Сейчас будить пойду. Ты как?
— Да нормально, — Кира пожала плечами. — Как обычно. Хотела Артему письмо написать — так и не собралась. Ну ладно… Снегу сколько навалило. Ты Лешкины сапоги вытащи, пожалуйста. Под шкафом лежат, внизу. И через дорогу осторожней. Скользко, наверное… Письма нет?
— Ну откуда, не смотрел же еще, — Бронников зевнул. — Ты как?
— Ничего, — Кира улыбнулась. — Переночевала.
— Ну хорошо, — сказал Бронников. Что-то зашуршало, захрустело в проводах — должно быть, он подошел к окну. — Ладно, что ж… Октябрь не кончился. Вот так, Кирюшка. Видишь — зима.
Положив трубку, она, умиротворенная разговором, еще минуточку постояла у окна, разнеженно дивясь тому, как бело и чисто выглядит теперь все на свете. Вздохнула и, чувствуя, как прокатывается по телу волна совсем уже утреннего, делового настроя, направилась к двери.
Начинался день.
Эпилог
Уже хоть и смутно, а все же памятны были лютые трехдневные холода перевала семьдесят восьмого в семьдесят девятый: в хрущевках промерзали встроенные в бетонные панели батареи отопления, лед рвал трубы, а потом и стены, обращая жилье лицом непосредственно к стихии, — и потому нынешние прогнозы синоптиков звучали устрашающе.
Но как ни грозили они северным ветром, высоким давлением и хрустальной погодой, как ни пугали усилением морозов до аномальных величин, а все же зима вышла влажной и сумеречной.
Казалось, на Москву по самые брови надвинули тяжелую сырую шапку — ни глаз поднять, ни башкой потрясти; комья бурого, перемешанного с дорожной слякотью снега на обочинах; с неба сыплется — тоже влажное, тяжелое, тающее, клонящее голые ветви унылых деревьев.
Немного знобило; сырость лезла в рукава пальто, неприятно щекотала шею. Поправил шарф, поднял воротник.
Идти недалеко, пара остановок. Шагал размашисто, без интереса скользя взглядом по неспешному перемещению предметов и фигур. Пешеходы брели молча, попавшие в затор машины погуживали; свернул за угол, поскользнувшись на мокрой ледышке возле дверей овощного.