Пределы зримого
Шрифт:
— Философ Арбус утверждает, будто китайцы верят в то, что из скуки произрастает восхищение.
Это отец Тейяр, незаметно подошедший ко мне из темноты, пока я завороженно наблюдала за тем, сколько радости находят наши рабочие в любой мелочи.
Отец Тейяр, разумеется, священник. Он также один из руководителей экспедиции и непререкаемый авторитет в области раскопок.
— Жаль, что я не принадлежу к их вере, — отвечаю я. — Сколько дней мы уже здесь? И что мы нашли? И если сейчас здесь уже так, то что будет зимой? — Я выразительно вздрагиваю.
— Да, все почему-то думают, что в пустыне жарко. Боюсь, в отношении Гоби это не так, — негромким, мягким голосом говорит он мне. — И следует признать истинность того факта, что даже для меня, человека, посвятившего свою жизнь работе в тех частях света, где неведома вера Христова, эти края оказались на редкость холодными. Пожалуй, мне еще не доводилось вести раскопок где-либо, где было бы холоднее, чем здесь.
Я резко оборачиваюсь и смотрю ему в
Под глазами Тейяра большие мешки, щеки ввалились так, что кажется, будто у него совсем нет челюстей, а кожа его желтее, чем у любого китайца. Если смотреть не напрягая зрения, то его лицо словно сливается с насыщенным песком воздухом вокруг нас. Благодаря каким-то законам турбулентности воздух над лагерным костром в устье расщелины сравнительно прозрачен, но вокруг — повсюду — ветер закручивает между собой песчаные волны и столбы более темной подпочвы. Между нами и солнцем — плотные, многослойные облака; небо — желтое. Песчаный дождь шуршит по коже сапог. Наши верблюды стреножены и привязаны на пределе видимости от лагеря — шагах в двадцати. Они были навьючены грузами для передовой разведывательной партии, а когда началась песчаная буря, старший погонщик (в данный момент — полностью поглощенный тем, как подбодрить свое насекомое, спровоцировать его на драку с сородичем) не стал утруждать себя разгрузкой. Верблюды натянули удерживающие их веревки. Некоторые из них, самые упрямые, упорно не желающие опускаться на колени, опасно кренятся: не слишком-то надежно закрепленная поклажа угрожает перевернуть их под натиском сильных порывов ветра.
— А что касается того, что мы нашли, — продолжает разговор Тейяр, — то ты не можешь не согласиться с тем, что результаты раскопок весьма и весьма любопытны. Пойдем в палатку, я покажу тебе то, что удалось выкопать сегодня.
Я киваю и, прикрыв рот и нос шарфом, ныряю вслед за Тейяром в пучину песчаной бури. Палатку мы обнаруживаем, только споткнувшись о натягивающую ее веревку. Отец Тейяр придерживает пляшущее на ветру входное полотнище, я развязываю сдерживающий его узел, и мы одновременно, как по команде, отбрасываем полог и прошмыгиваем внутрь палатки. Несмотря на согласованность и быстроту наших действий, в палатку вслед за нами успевает проникнуть целая туча песка. Оставшийся снаружи песок с удвоенной яростью молотит по палатке. Некоторое время вокруг нет ничего, кроме темноты и песка. Но вот в руках священника появляется огонек керосиновой лампы. Порывшись в своем рюкзаке, Тейяр протягивает мне что-то. Я осторожно принимаю то, что, по моему мнению, должно быть одной из сегодняшних находок. Оказывается, это плитка армейского шоколада.
— Дома, во Франции, я никогда не ел шоколад, даже когда был маленьким. Там ведь это добро на каждом углу продается. Но здесь, посреди пустыни Гоби, в самом этом акте заключена такая роскошь, такое не соответствующее месту блаженство, что я готов признать поедание шоколада грехом, а сам шоколад — исчадием ада.
Тейяр подмигивает мне и смеется. Затем, вновь покопавшись в рюкзаке, он опять протягивает мне что-то. У меня в руках оказывается небольшой, но увесистый предмет, нечто бесформенное — нет, конечно, не совсем бесформенное, ибо вещей совсем без формы не бывает. Мягкая тяжесть лежит у меня в руке. Мне кажется, что большую часть веса этого предмета составляет корка грязи, покрывающая его. Я вооружаюсь верной кисточкой и тряпочкой и начинаю работать. Очистка находок — мой конек. Именно для этого я и оказалась здесь. Вообще-то экспедиция организовывалась не в расчете на поиски остатков материальной культуры древних цивилизаций. Научный интерес Тейяра лежит в другой области: ему подавай огромных чешуйчатых тварей, которые миллионы лет назад имели обыкновение откладывать яйца в этом песке. Пескодонты и вообще какие-то-там-завры; есть в этих названиях что-то от списка компонентов зубной пасты. Так что место для раскопок было выбрано почти случайно — наудачу, там, где ветряная эрозия потрудилась за нас, сорвав с земли все осадочные отложения, предоставив нам напрямую вгрызаться в куда более древнюю породу. Каково же было наше удивление, когда траншея, которую по нашему распоряжению вырыли кули, как оказалось, вгрызлась в культурный слой какой-то древней цивилизации, от которой не осталось даже названия. И вот уже целую неделю мы ковыряемся в кладке рассыпавшихся стен, выкапываем керамические черепки, угольки из очагов да иссохшее в пыль дерьмо. На взгляд профана, все, что мы нашли, представляет собой самый натуральный мусор; для археолога это золотой песок с крупными самородками. (Я вспоминаю замечание отца Тейяра, сделанное им после прочтения лекции в Императорской Академии Наук в Пекине, о том, что наше понимание истории древних дописьменных цивилизаций не только в Центральной Азии, но и в Восточной Африке, Латинской Америке и других частях света является во многом искаженным и далеко не полным; этим мы в немалой степени
Сильный порыв ветра тяжело бьет по брезенту. Вздрагивает огонек в лампе. Я кручу в руках непонятный предмет. Священник нетерпеливо склоняется к нему:
— Ну, что скажешь?
Я не тороплюсь с ответом.
— Пока не знаю. Не в том смысле, что совсем не понимаю, нет… В этой штуке есть какая-то сила — я ее чувствую. Что-то крутится в голове, но как это выразить словами — пока не знаю. (На самом деле причина этой нерешительности — страх. Самое обычное опасение сказать что-либо личное случайному знакомому, первый раз зайдя к нему в гости.)
Отец Тейяр ободряюще улыбается.
— Ну давай, смелее, Марсия, — говорит он и цитирует:- «Многое из необъясненного едва ли стоило бы объяснения, найдись кто-нибудь, кто решился бы объяснить это». Лихтенберг. Читала? Наверняка читала. Так что — вперед.
— Минутку… Зачем была нужна эта штука? Сейчас еще раз пройдусь тряпочкой, глядишь — и станет понятнее.
— Вполне возможно, но я сомневаюсь. Знаешь, иногда я понимаю, что мое образование и сан священника дают мне преимущество перед моими коллегами-мирянами в особом видении и поиске решения наших археологических проблем. Вот и сейчас — я расскажу тебе о том, о чем я много думал, еще будучи молодым семинаристом. Вопрос звучит громко: что есть добро? Но добро не как категория морали, а в значении вещей, которые мы покупаем и храним у себя (не знаю, хватит ли мне знания английского, чтобы не утонуть в этой игре слов). Почему мы, христиане, называем вещи «добром»? Потому что они делают нас ленивее, грузнее, или, наоборот, привлекательнее, или наделяют особым статусом? Марсия, не будешь же ты отрицать, что обладание вещами не переводит их из категории добра-собственности в ранг добра-благодетели?
Мне нечего ответить. Я вдруг ошеломленно проникаюсь всей неожиданностью и даже нелепостью этого урока катехизиса здесь, посреди Гоби. К тому же мне не дает сосредоточиться на богословской дискуссии предмет, лежащий у меня в руках. Он излучает какую-то смутную, неясно выраженную угрозу… deja vu?
Не замечая моего беспокойства, Тейяр продолжает развивать свою мысль:
— Нет, разумеется, дело не в этом. Просто «добро» кажется нам добром потому, что о нем хочется и нравится думать. Покупая вещи и пользуясь ими, мы интернализуем их — превращаем в часть нашего мира. Да-да, наша личность, наше самосознание строится из кирпичиков обладания «добром». Ты понимаешь, к чему я клоню? Нет? Ну что ж, ничего страшного, ты сама придешь к этому. Я верю в тебя, Марсия. Твой талант домохозяйки оказал экспедиции неоценимую помощь. Кто-то — кажется, Эмерсон — сказал, что гениальность заключается в безграничной способности взваливать на себя труды и заботы. Твоя гениальность, Марсия, — именно такого рода. — Тейяр вздыхает. — Тебе обязательно нужно почитать Эмерсона. Но сейчас я хотел подвести тебя к другому: вещь, которая лежит у тебя на ладони, не относится к «добру». Это «зло». Зло — даже думать о нем.
Священник подозрительно косится на комок, постепенно обретающий форму под кисточкой и тряпочкой.
— Честно говоря, я уже жалею, что показал тебе эту штуку, — сообщает он мне. — Глупо было с моей стороны вообще приглашать тебя в экспедицию. Ты же чувствуешь зло в этом предмете?
Я не знаю, что ответить.
— Я… не стала бы утверждать… может быть, я вообще… — Мои мысли спутываются в беспорядочный клубок. Вполне возможно, что даже думать об этой вещи не стоит. Мое сознание напоминает сейчас застывающее желе — мысли текут медленно, останавливаясь и возвращаясь назад. Сегодняшняя находка чем-то напоминает это состояние. Предмет не тяжел. Его поверхность бугриста и липка. Он мягок — подается под моими настойчивыми пальцами и обволакивает их. Когда я вытаскиваю пальцы обратно, они кажутся жирными на ощупь. Ощущение такое, словно, играя в жмурки, неожиданно сунула руку в мусорное ведро. Пластичность перегноя, податливость большого комка плесени в сочетании с долей сладко-жирной липкости меда, смешанного с маслом. Фразы с трудом рождаются в моей голове, даже границы между словами не столь отчетливы, как обычно. Тем не менее я знаю, что это за вещь, более того — я знаю, зачем я нахожусь там, где нахожусь. Я никогда не забывала о противнике, с которым сошлась лицом к лицу. Просто когда сознание абсолютно ясно, я опасливо предпочитаю не думать об этом. Все время, что мы находимся здесь, в палатке, это знание сидело в одном из дальних, наглухо запертых чуланов моего мозга. Очень скоро оно вырвется на свободу.
— Есть мусор материальный, а есть интеллектуальный. В руках ты держишь образец первого, твои же мысли — воплощение второго. — Священник по-отечески улыбается мне. — Я вижу, что тебе страшно. Марсия, с моей стороны было не столько глупо тащить тебя в экспедицию, сколько эгоистично. Понимаешь, ты была нам так нужна. Кто, кроме Марсии, смог бы вдохновить наших кули прокопаться сквозь столько слоев пыли, земли и просто грязи? Кто, как не Марсия, добился того, что раскоп поддерживался в идеальной чистоте и порядке? Кто другой мог так ловко и бережно придать первозданный вид нашим находкам, да еще и сделать этот клочок пустыни уютным, как родной дом? И при всем этом я очень виноват перед тобой, Марсия, ибо женщине здесь не место.