Предначертание
Шрифт:
– Там ведь сказано – Дети, Яков Кириллович, – осторожно заметил генерал, стараясь не встречаться с Гурьевым взглядом.
– А мне наплевать, – рявкнул Гурьев так, что на столе подпрыгнула посуда. – Пророчества иногда не сбываются, или сбываются не целиком, – это вам, как человеку верующему, надеюсь, известно?!
– Известно, Яков Кириллович. Вы не кричите, Бога ради, тут стены – как бумага, ей-богу. Есть ещё и обратимые пророчества, но это, вы уж простите мою настырность и осведомлённость, к таковым не относится. Прямое – прямее не бывает.
– Извините, – понизил голос Гурьев. – Извините. Но это пророчество – обо мне, и я сам буду решать, до какой степени я позволю ему сбыться.
– Не
– Кто такой этот старец?
– Не хотите съездить к нему?
– Сначала к понтифику.
– Что?!?
– А Вы-то как, Николай Саулович? Не спасуете?
– Надеюсь, что нет, – сердито проговорил генерал.
– Ну, и славно, – Гурьев улыбнулся уже совсем обычной улыбкой. – Так что за старец?
– Вы об Афоне вообще что-нибудь слышали?
– Слышал, но очень мало интересовался. И много там таких пророков обретается?
– Нет. Совсем немного. Собственно, старцы, монахи, – вовсе никакие не пророки. Просто вот это… Не очень понятно, что это вообще такое было. Я попробовал навести справки – пока ничего. Хотя я надежды не теряю всё-таки некоторые подробности разузнать. А зачем вам к понтифику?
– Да так, есть у меня к нему пара интимных вопросов. Знаете что, Николай Саулович? – Гурьев посмотрел на Осоргина, свесившего набок голову, и поджал губы. – Давайте переночуем как-то со всем этим, а завтра – будет день, будет и пища.
– Давайте, я вас провожу, – кивнул Матюшин.
Всю дорогу он гнал «ягуар» так, словно хотел взлететь. Оставив машину у крыльца, Гурьев стремительно вошёл в дом и направился в кабинет, бросив на ходу выскочившему навстречу Джарвису:
– Ванну, горячую. Немедленно.
– Да, сэр. Сию минуту, сэр.
Как же я распустился, в бешенстве и смятении подумал Гурьев. Джарвис-то тут при чём?! Нет, нет. Так нельзя. Ни в коем случае нельзя.
– Ванна готова, сэр.
– Спасибо, старина.
– Всегда рад служить вам, сэр.
Скинув одежду, Гурьев погрузился в горячую, исходящую паром, воду. Надо обязательно построить правильную, настоящую сауну, решил он. Где только найти стоящего печника, который… Проклятье. О чём я думаю?!
Он услышал лёгкие шаги, замершие у самого края огромной ванны. Рэйчел опустилась на толстый ковёр, сложив руки на бортик и утвердив на них подбородок:
– Что-нибудь случилось?
Гурьев молча отрицательно покачал головой.
– Я уже знаю, когда ты врёшь, – грустно сказала Рэйчел. – Не понимаю, как, но знаю. Тебе рассказали обо мне очередную гнусность, и ты расстроился. Не поверил, но расстроился. Да?
Гурьев открыл глаза и посмотрел на неё. Рэйчел отстранилась и встала:
– Если не хочешь говорить сейчас, я могу подождать…
Как всегда, она ничего не успела сделать. Бесшумно, не уронив ни единой капли, Гурьев выбросил руку, и мгновение спустя её шёлковый халат лежал на полу, а Рэйчел осталась в одном полупрозрачном пеньюаре.
– Ненавижу всякие пуританские тряпки, – прошипел Гурьев и одним движением, буквально разорвав в клочки, содрал с Рэйчел этот шедевр белошвейного искусства, ничего общего с пуританизмом не имевший – скорее, наоборот. – Залезай.
– Я…
– Залезай!!!
На какую-то долю секунды она испугалась, но, увидев в его глазах весёлое восхищение, смешанное с испепеляющим её желанием, победоносно улыбнулась и перебросила ногу через край ванны.
Он вошёл в нее так стремительно и так нежно, что Рэйчел
– Я обожаю твои глаза, Рэйчел. Нет ничего прекраснее, чем любить тебя, глядя в твои глаза. Не смей никогда закрывать глаза, когда я люблю тебя.
– Да.
– Я люблю тебя. Рэйчел. Слышишь?! Я люблю тебя.
– Это очень хорошо, Джейк, – прошептала Рэйчел, обнимая его, прижимаясь грудью к его лицу. – Это очень, очень хорошо, Джейк, мальчик мой, потому что я тоже безумно тебя люблю…
Лондон – Мероув Парк. Июнь 1934 г
На следующее утро, забирая Осоргина и Матюшина в поместье, Гурьев убедился, что оба офицера находятся во вполне приемлемой форме. Генерал изъявил желание остаться в городе – побродить в парке и подумать в одиночестве, и они договорились, что Осоргин заедет за ним вечером, дабы забрать его в Мероув Парк окончательно. По дороге домой Осоргин молча вёл машину, и только под самый конец, не выдержав, выпалил:
– Вы ей что же, Яков Кириллович – ничего не расскажете?
– Вы с ума сошли?! – изумился Гурьев. – Она же не позволит нам ничего делать.
– Вы думаете? Она же… любит вас, как… Она же вас просто боготворит…
– Именно поэтому, – Гурьев посмотрел на кавторанга с жалостью. – Вы даже представить себе не можете, на что способна женщина ради сохранения того, что мы называем любовью.
– Если это мы «называем любовью» – что же тогда любовь, Яков Кириллович?!
– Любовь – это определённая последовательность окислительно-восстановительных химических реакций в организме человека, Вадим Викентьевич, – усмехнулся Гурьев. – При этом вырабатываются особые вещества, называемые эндорфинами и феромонами, действующие на наши мозговые клетки. Феромоны отвечают за привлекательность одной особи для другой, как правило, противоположного пола. Эндорфины обеспечивают и продлевают то самое состояние, которое называют «любовным томлением». Иногда эта последовательность реакций происходит невероятно быстро, практически мгновенно – как это и случилось с вашим покорным слугой. При этом выброс феромонов и эндорфинов оказался настолько мощным, что состояние, в котором я нахожусь сейчас, продлится, по моим подсчётам, никак не меньше двадцати – двадцати четырёх месяцев. Дело в том, что разовый мощный выброс стимулирует другие, послабее, происходят как будто бы колебания, отдалённо напоминающие затухающие колебания струны. В общем, ранее мне уезжать никак нельзя, а то я ничего делать не смогу – ничего совсем. Только буду прутья решётки грызть, причём не фигурально, а самым что ни на есть буквальным образом. Эта химия – ох, Вадим Викентьевич… В принципе, вся эта химия рассчитана на то, чтобы мужчина и женщина соединились в пару и смогли вырастить ребёнка примерно до десятилетнего возраста. По ходу дела в силу вступают разнообразные факторы влияния среды, вроде законодательства, религиозных верований и предрассудков, неумения избежать нежелательных беременностей и тому подобные досадные мелочи. Всё это, по извечной склонности вида хомо сапиенс к постоянному нарушению бессмертного принципа Оккама – не множить сущности сверх необходимости – мы называем любовью. И ладно ведь, если бы только с одной любовью так дело обстояло, Вадим Викентьевич. А то ведь – всё, совершенно всё: и страх, и боль, и мужество с самоотверженностью. Всё. Ничего нет – одна химия.