Предполагаем жить
Шрифт:
Степа урчал и жмурился, задремывая и усыпляя молодого хозяина, которому так нужен был долгий сон, без тяжких видений.
Глава IV
"О ВАС ПЛАЧУ…"
Вначале он спал чутко, чего-то боясь: тяжких видений или какой-нибудь горькой яви. Что-то неладное чудилось ему в этом мире.
Даже крепко заснуть нельзя, ведь неизвестно, где очнешься. Лучше сон неглубокий, когда чуешь родные стены, домашний покой, тяжкое стариковское дыхание кота Степы.
Илья спал и понял во сне, что рядом появился
Он спал долго и проснулся лишь к вечеру, заботливо прикрытый большим клетчатым пледом. Глаз не открывал – через смеженные веки ему привиделось, что в углу комнаты, за столом, за работающим компьютером, сидит отец. Ведь, засыпая, думал о нем. Покрывало откинув, он вскочил на ноги.
Это был, конечно же, не отец, а старший брат Алексей. И на отца он был совсем не похож: коренастый, плечистый, с темным ежиком волос и
"шкиперской" короткой бородкой – не по годам строгий, а для иных – суровый, если бы не глаза – синие, материнские, в них – тепло, добрая молодая усмешка. Но это – для своих.
Встретились посреди комнаты, обнялись, разглядывая друг друга. Не виделись давно.
А на столе письменном не выключенный компьютер брата пестрил цифрами.
Вспомнив недавнее, докторское, Илья спросил весело:
– А что у нас с нефтью на Лондонской бирже?
– С нефтью все как положено, – четко ответил Алексей. – Цены рас тут. Там лапы крепкие. А ты вот погляди, что с пшеницей творится.
–
Он вернулся к столу, к компьютеру, поискал и нашел нужное. – А ведь толь ко август месяц… Была бы своя отгрузка, – озаботился он, – какой-нибудь небольшой портик или хотя бы стенка причальная, чтобы
Новороссийск обойти. Новороссийск – это такая воронка, туда не пролезешь, или тебя там задушат. А у нас цены сейчас смешные. Бери и снимай хорошие пенки.
– Какой ты… – подивился Илья, пристальней разглядывая брата. – На стоящий бизнесмен. Нефть, зерно… А тебе сейчас покажу другое, – вспом нил он и снова открыл тот самый шкаф, в который уже заглядывал нынче и который именовали домашним музеем. Там хранились фотографии, тетради, альбомы – все давнее, детское, школьное; в том числе и былая старшего бра та страсть – ботаника, биология: гербарии, полевые дневники, коллекции минералов. Старший брат был всегда серьезен в своих увлечениях. "Мамочка родная" порою насмешливо называл его отец, впрочем, должное сыновьему характеру отдавал, говоря: "Парень надежный".
В прошлом, молодом своем увлечении биологией Алексей был основателен. Пухлые полевые дневники с фотографиями, рисунками, засушенные, мумифицированные воском насекомые в коробках, под стеклами. "Дневные, или булавочные бабочки (Rhopatocera)",
"Семейство сатиры", "Семейство голубянки", "Водяные скорпионы"…
Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.
– Парусники, – проговорил он. – Подалирий… Павлиний глаз… Но тут же постановил:
– Все это выкинуть надо. Все это детство.
Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних
Алексей всерьез и долго увлекался биологией, со школьных лет занимаясь в клубе юных биологов при местном университете, в который и поступил, и проучился два года, а потом внезапно прежнюю учебу и увлечения оставил навсегда.
Повод, казалось, был совсем смешным: стеклянная литровая банка с домашним борщом и обычный кипятильник.
В университете, на кафедре, Алексей был человеком своим и однажды в час неурочный зашел в один из кабинетов, где и увидел эту самую банку с борщом и торчащим из нее кипятильником, а рядом – хлеб ломтями. Борщ закипал, распространяя запах, этому кабинету несвойственный. За столом возле банки сидел заведующий кафедрой, любимый и уважаемый профессор. Алексей смутился: он зашел не ко времени, да и спросил некстати: "Столовая наша не работает?" -
"Работает, – ответил профессор, – но так дешевле".
Опомнившись, Алексей тут же ушел. За ним, закрываясь на ключ, щелкнула дверь.
Вначале был стыд оттого, что зашел некстати. Но потом в голове появилось иное, о нем стало думаться. Алексей хоть и жил в семье, обеспеченной материнскими трудами, но видел, что происходит в городе и стране. Бедность, безработица, нищенские зарплаты и пенсии, которых порою месяцами не дают. В студенческую столовую Алексей даже не заглядывал, зная, что там кормят пусть и дешево, но ужасно: пустые супы да каши. И кормятся там студенты сельские, из общаги. Но даже эта нищенская студенческая столовая профессору, оказывается, не по карману. У него ведь семья, дети. А для себя – этот борщ в стеклянной банке, принесенный из дома, ломти хлеба… Когда молодые лаборантки кое-как перекусывают на работе, это еще понятно. Но профессор…
Алексей был уязвлен и даже поражен, у него будто глаза широко открылись, чтобы он мог ясно увидеть нынешнее и завтрашний день.
Чужой и свой собственный.
Вот он – живой пример: долгие годы трудов, стараний. Ведь у этого профессора вначале было молодое стремление, какой-то дар, потом институт, аспирантура, кандидатская диссертация, потом докторская – это все годы и годы, труды и труды. Забрался, поднялся на вершину, о которой мечталось смолоду. В глазах, в голове Алексея словно фотографический снимок остался, и его можно было разглядывать: немолодой усталый человек в стоптанных дешевых башмаках, в заношенном костюме. Все это – обтерханные сорочки, давно из моды вышедшие галстуки, застиранные носки, запах плохого одеколона, – все это виделось раньше, но собралось воедино лишь теперь. И еще – эта стеклянная банка с борщом. Вот он – венец жизни. А что ему говорят домашние, этому профессору? А если и не говорят, то что думают.
Удивленной матери он сказал:
– Я не буду там учиться, я не хочу быть нищим профессором.
– Но, милый… – пыталась она его отговаривать. – Это – временное. В конце концов, потом, когда-нибудь, все устроится. И тебе ведь это нра вится.
– Мне не нравится быть нищим, – твердо ответил Алексей. – Я хочу жить достойно. И не сидеть вечно на твоей шее. Ты можешь и не выдер жать. Мы ведь растем, тяжелеем, как и наши запросы.
А отец пожал плечами:
– Рационально… На сегодняшний день. – И, вздохнув, добавил: – Но скучно.