Предполагаем жить
Шрифт:
Сердце мое…
Она села рядом, достала из кармана гребень и стала осторожно расчесывать длинные мягкие волнистые волосы.
На белом квадрате подушки голова сына, его лицо с сияющими от счастья глазами, золотистые волосы, мягкая молодая бородка – все излучало теплый солнечный свет.
– Все уже хорошо… Все позади. Ты жив и здоров.
– Так что же было?
Не отвечая сыну, мать достала зеркало и, улыбаясь, сказала:
– Погляди, какой ты красивый… Или это не ты?
Невеликое круглое зеркало выказало лицо, конечно, знакомое,
Илья отвел рукою зеркало и повторил:
– Так что же случилось? Что это было?
С лица матери стерлась улыбка, и оно стало гладким и белым, словно маска; на выпуклом лбу – ни морщинки, и серые глаза глядели строже, холодней. Это вернулось прошедшее.
– Тебя ударила молния, – сказала мать. И, повторив, подчеркнула: -
Ты понял? Молния тебя ударила. Но ты выжил, слава богу. И слава тебе, что ты сумел выжить.
– Подожди, подожди… – недоуменно проговорил Илья. – А как же? А что же?.. – Он боялся даже произнести то страшное, которое, конечно же, помнил. Он еще не до конца поверил в нынешнюю сказочную явь. А вдруг все это – лишь долгий, крепкий, но сон? Произнесешь страшное, и все нынешнее исчезнет: мама, постель, комната.
Произнести он боялся и глядел, вопрошая, в глаза матери. Она повторила:
– Тебя ударила молния. Но ты выжил. Все остальное – бред. Ты дол го не мог прийти в себя. Долго, – провела она рукой по лицу сына. – Но ты, слава богу, выжил. А теперь выздоравливай.
– Да, я помню, – поверил Илья. – Начиналась гроза…
Он действительно помнил: ветровой шквал, гудящие маковки тополей, пыльный вихрь на асфальте и первые крупные капли дождя большими черными кляксами. А потом – провал памяти. Словно удар. Удар молнии.
Конечно, он помнил начало грозы. Но как забыть все иное, которое еще рядом? И мама рядом. Но почему она смотрит так?..
Дверь отворилась, впуская седовласого доктора, чей мягкий баритон, казалось, заполнил комнату, не оставляя места звукам иным.
– Проснулся, молодой человек… Замечательно! Проснулся, и сразу у него вопросы: как дела в Ираке и каковы цены на нефть на лондонской то варно-сырьевой бирже… И еще про Фиджи… Как там прошел референдум? А нас должно сейчас интересовать одно: еда, крепкий сон, еда, крепкий сон… Еда… Еда… Еда… – повторял он настойчиво.
И сразу в комнате запахло едой: острый дух крепкого горячего куриного бульона и поджаристой корочки куриных же котлет. Это, негромко позвякивая, вкатилась тележка с накрытыми судками.
– Еда… еда… – мягко, но настойчиво повторил доктор. – Еда и со-он, – протяжно пел он.
И молодой человек, мгновенно и напрочь забыв вчерашнее и сегодняшнее, почуял животный и, казалось, неутолимый голод.
Серебристый поднос, на нем – фарфоровая чаша с желтым бульоном в золотистых блестках, хрупкие гренки; и сочные котлетки: розовая корочка и белая брызжущая пахучая мякоть.
Быстро пришла сытость, а с ней усталость, липкий пот и сон. Но он успел услышать
– Вот и все, – теперь уже тихо, для матери, сказал доктор. – Еда и сон. И больше ничего. Сегодня проснется, его поднимут и прогуляют. А завтра сам поднимется. И будет в парке гулять. Еда, сон, прогулки.
Через неделю можно уехать. Поезжайте, с богом, подальше, подальше…
И все успокоится, и все забудется… – Мягкий, но настойчивый голос доктора молодой человек слышал сквозь сон, и верила душа: все забудется…
И материнское сердце верило: все успокоится. И как было не верить, когда, после стольких страданий, снова рядом, вот он – дорогой ее сын, такой молодой, такой красивый. Ему жить и жить. Конечно же, все забудется…
Глава III
"У НАС УМА НЕТ…"
Все и впрямь получалось, как добрый доктор внушал: еда, сон, прогулки… Сначала в четырех стенах, потом – на воле.
Невеликая, в три этажа, больница, построенная во времена прошлые для областного начальства, уютная эта больничка размещалась в парке, среди старых лип, тополей да вязов, и от мира внешнего, городского укрывалась, словно стеной крепостной, высоким глухим забором, сложенным из камня песчаника.
Неделя пролетела быстро. На раннюю утреннюю прогулку, видимо последнюю в житии больничном, отправился Илья не один, а с человеком знакомым – по дому сосед: седовласый, роста немалого, тучноватый, всегда приветливый.
Он объявился здесь день ли, два назад. Признал Илью, но, слава богу, ни о чем не расспрашивал. Разговорились с ним неожиданно – и вовсе не о бедах да хворях – возле большого книжного шкафа, который стоял в больничном холле, а возле него – столик да кресла. В просторном шкафу книг было много. Все более детективные и "дамские" романы, которые нынче недорого покупают и, прочитав, оставляют без сожаленья.
Здесь, возле книжного шкафа, а потом прогуливаясь в просторном, светлом, зеленью украшенном холле, и случился разговор, а точнее, рассказ занятный.
Илья копался в книгах. Сосед спросил:
– Пушкина здесь нет? Илья ответил с улыбкой:
– Вряд ли. Детективы в основном и любовь.
– Надо бы Пушкина… Да, да… Именно Пушкина. – Он даже пальцем погрозил: – Великий поэт. А мы его не читаем. Всякие там трень-брень. Пушкина надо читать и понимать его! – возвысил он голос. – Я и сам, признаться, дурак. В школе когда-то учили. "Буря мглою небо кроет…" А потом… – махнул он рукой. – Все забыл. Но случай помог. Вот послушай…
Он взял Илью под локоть, и они пошли потихоньку.