Предпоследний день грусти
Шрифт:
– Вы можете выражаться яснее, – он был раздражен. Он меня торопил.
– Яснее… Хорошо. Яснее, так яснее. То, что я тебе предложу… Возможно, не самый честный поступок. Возможно… Нет, скорее всего – самый бесчестный. Но… Но во всяком случае это бесчестие будет сделано откровенно. Понимаешь?
И вдруг меня осенило. Он давно уже все понял. Еще до прихода ко мне. Он уже все отлично сообразил.
– Да. Именно. Я хочу купить твою любовь, – повторила я его мысли.
Он вытянул ладонь вперед. Словно защищаясь от столь ужасного предложения. И его ладонь закрыла от меня его красивое лицо.
Я заторопилась. Мне не хотелось оставлять ему шанс на отказ. Хотя вряд ли он бы этим шансом воспользовался.
– Выслушай же меня!
Он вздрогнул. И его рука беспомощно повисла вдоль тела. Он вновь дал мне право видеть его. Словно предоставлял возможность оценить его сполна.
– Мне ничего не нужно, – торопливо продолжала я. – И никогда не было нужно. Я всегда жила одним днем. И прожила жизнь в свое удовольствие. И всегда получала наслаждение от того, что делала. Я даже научилась получать наслаждение от боли! А это немало! И я теперь продолжаю радоваться. Страдая и веселясь. Я все равно наслаждаюсь жизнью. И люблю только ее. И в ее завершение я ничего не хочу после себя оставлять. Ничего! Все для меня имеет смысл только тогда, когда я жива. После жизни смысла для меня нет. Поэтому мне не нужно имя. И уж совсем не обязательна память обо мне. Тем более. Я ее не заслужила. Да пойми же ты меня! Все это. Вся эта дурацкая слава, признание. Появились только благодаря тебе. Вернее только потому, что тебя не было рядом.
Я не находила слов. Сил. Доказать ему правомерность своего предложения. И мне показалось. Что вот-вот я его потеряю. И уже навсегда.
И вдруг он на меня взглянул совсем взрослым взглядом. И его губы скривились в чуть презрительной усмешке.
– Я согласен, – уверенно ответил он.
И воцарилось молчание.
И я вдруг поняла. Что он был согласен уже давно. Что, возможно, он с этой глупой девчонкой. Похожей на учительницу. Обсуждал план моего завоевания. Что они, возможно, с умным видом. Представляли себе. Как будут важно расхаживать в известных музыкальных салонах. И им будут предлагать лучшие вина. И лучшие сигареты. И у подъезда их будет поджидать шикарный автомобиль. И эта глупая учительница. Затянувшись импортной дорогой сигаретой. Забросив ногу за ногу. Будет щеголять искусствоведческими терминами. Значение которых я никогда не понимала. И наотрез отказываюсь понимать!
…И воцарилось молчание. Я его не прерывала. И на попятную тоже не шла. И на унижение шла впервые в жизни. И оно мне стоило дорого. Но я приняла и это. Что ж. Предложение сдалано. И я про себя буду веселиться от этого предложения. Игра продолжается. И я почувствовала, как силы наполняют меня. И смех раздирает мою грудь. И Афродита издалека мне заговорщецки подмигнула. И улыбнулась своей неверной улыбкой. И я ей улыбнулась в ответ.
Алик пришел этой же ночью. Он стоял в полумраке комнаты, прислонившись к стене. И его глаза сверкали. Слезы это сверкали или ненависть – мне трудно было определить. Он стоял в полумраке комнаты, прислонившись к стене. И его лицо. Красивое, гладкое, свежее, без единой морщины. Дышало молодостью. И весной. И его волосы. Воздушные, соломенные, густые. Рассыпались волнами по широким плечам.
Я стояла в полумраке комнаты, напротив его, прислонившись к двери. И мое тело дышало крепким табаком. Обреченностью. Старостью. Бессилием. Бесправием. И гибелью…
И я вспомнила, как легко. Тысячу лет назад. Я могла подбежать к нему. Обвить его шею своими тонкими нежными руками. Прикоснуться горячими губами к его горячим губам. Зашептать ласковым чистым голосом слова любви.
И я вдруг почувствовала, как мое тело наливается силой. Как моя кожа на теле растягивается, розовеет. И пахнет морем и южным солнцем. Я провела ладонью по своим волосам. И мои пальцы запутались в золотистых кудрях. Я подняла тонкие руки вверх. И сладко потянулась. И на моих губах заиграла улыбка Афродиты. И Афродита бросила мне свою белую тунику и белые сандали.
И вдруг я увидела его. Он стоял предо мной старый, холодный. Сгорбленный и морщинистый. Почти мертвый. И мне было отвратительно смотреть на него. До легкой тошноты. До легкого головокружения. И я прикрыла глаза. Словно желая убедиться, что это всего лишь сон. Но это было не так.
Он протянул ко мне руки. И мне показалось, что он в агонии. Что он протягивает ко мне свои сморщенные пальцы. Зачем?..
– Иди ко мне, – прошептали его потресканные губы. И он тяжело шагнул ко мне навстречу. И сжал до боли мое юное тело. И я закричала от отвращения. И стала отбиваться.
– Отпусти меня, – кричала я звонким глосом. – И уходи… Ты – ничто. Ты гадок. Ты не умеешь жить. И любить не умеешь…
И он с упрямством. Почти со злобой. Притягивал меня к себе со всей силой. Но его сила была уже ничто по сравнению с моей жаждой жить. И он жадно искал мои горячие губы. И нашел их. И до боли поцеловал. И мне этот поцелуй был омерзителен. И я ударила его по лицу. И я выстрелила в него из лука. И стрела угодила ему прямо в сердце. И он вскрикнул.
– Боже, как ты красива, – прошептал хриплым голосом он, с удивлением разглядывая мое натренированное эллинское тело.
– Боже, как ты красива. Мне еще никогда не было так хорошо.
– Мне еще никогда не было так плохо. Я впервые предала эпикурейцев, – я издевалась над ним. И хохотала ему в лицо. – А как же учительница? С ней бы ты мог теперь поговорить о трагедии жизни. Или рассказать о своей трагически прошедшей любви. И конечно. О трагически ушедшей молодости…
И он в отчаянии закрыл дрожащими руками свое постаревшее в одну ночь лицо. Некрасивое, сморщенное. Морщинистое. Милый парень в замшевой индейской куртке исчез навсегда. И запах сладкого клевера навсегда испарился.
В любом случае есть шанс выиграть тому. Кто покупает. У того кто продается – шансов нет никаких.
И я, сбросив белые сандалии. Выскочила босиком на балкон. И посмотрела на алмазные звезды. И стала пить ночной воздух.
– Мама, – шепнула я. – Ты знаешь, что все – ошибка. Что правда бывает только тогда. Когда ждешь. Когда дожидаешься – все оказывается ложью. И предательством. И насмешкой судьбы. И ошибкой. Ты счастливей меня, мама. Ты не дождалась. Ты не ошиблась…
И я протянула свои руки в ночь. И в ночи блеснули золотые кольца на неровных пальцах. И в ночи блеснули золотые браслеты. На моих тонких руках. И их блеск слился с золотым блеском звезд. И я бросила в ночь свое молодое тело. Его силу и его наслаждение. И я бросила в ночь свою душу. Ее правду и ее боль. И все это ночь с благодарностью приняла. И олимпийские Боги благословили меня. И приняли в свою мужественную комнаду. В свой мир красоты и гармонии. В мир бессмертия…
Послесловие.
На сцене звучала музыка. Она разливалась по всему залу. То струями дождя. То грохотом грома. То запахом сладкого клевера. То терпким папиросным дымом. А еще в ней были страсть и бесстрастность. Злоба и милосердие. Разум и безумие. Слезы и хохот. А еще она принимала облик прекрасного женского тела. И облик обезображенной старости. А еще она дышала здоровьем. И корчилась от болезни. И розовощекого ангела она напоминала. И воскресшего мудреца. И меня и вас напоминала. И морем она пахла. И пахла мутными водорослями. И сочилась мякотью переспелых груш. И разливалась розовым утренним светом. И сверкала изумрудом молодых примятых трав. И сгибалась от тяжести уличных камней. И еще это была жизнь. Которая облекалась в миг. И еще это была смерть. Которая облекалась в вечность. А еще в ней жизнь и смерть. Крепко взявшись за руки. Шли по бесконечной дороге в небо. И не было этой музыке конца. И не было у нее начала. И точка никак не ставилась. И многоточие мелкой россыпью раннего снега рассыпалась по храму…