Предрассветные боги

Сергеева Александра

— И обморочу, и заставлю, — холодно отрезала Мара, крепче вцепляясь в его руку. — Каждому мужику нужен сын. Баира-то, небось, твоего скоро тебе подарит. А чем Ирбис хуже?

— Ох, и устроит же он тебе взбучку, — хмыкнул Драговит, приглядываясь к возившемуся вдали с конями зятьку.

— Ты серьезно? — удивилась богиня смерти.

И оба расхохотались: она мысленно, выдавив из себя нарочитую улыбку, а он, задрав голову, на весь белый свет во всю свою богатырскую мощь.

…………

Мара была более чем довольна тем, как на данном этапе складывались ее дела. Вживание приведенных с запада бывших рабов протекало планомерно и успешно, в основном, благодаря Живе с Лелей — сама она встревала в конфликты лишь по их распоряжению. Да и то,

не демонстрируя свое участие — богиня смерти, разбирающая бытовые дрязги смертных, привносит в ситуацию еще больше беспорядка. Люди с завидным упорством, достойным более полезного применения, предпочитают верить в то, что инструменты ее воздействия на них ограничены: либо неизречимые муки, либо скоропостижная кончина. Опять эти их парадоксы мышления! С одной стороны, она у них и справедливая, и милосердая, и вообще замечательная во всех отношениях — их благородная беспристрастная смертушка. С другой, по их мнению, она никак не может выйти за рамки своей роли со всей ее атрибутикой. Нет, в принципе этот частный случай в природе их мышления она уже детально разобрала: земля не может возродиться по весне, если не умрет зимой. В том же духе и люди не смогут рожать детей, если не будут стариться и умирать — цикличность процессов воспроизводства незыблема для всех. И, осознавая это, люди весьма уважительно относятся к той, кто убирает их со сцены жизни, но любить ее не могут — эгоизм не позволяет. А вот Живу, которая не может осуществлять свои функции, пока не поработает Мара-Марена, они обожают…

Перунка, как всегда беспардонно нарушив ее мысленное уединение, насмешливо осведомился, не желает ли и она обрести подобное обожание? Маре немедленно представился тот хоровод воздыхателей, что неизменно крутился вокруг Живы с Лелей. Она внутренне содрогнулась, примерив его на себя. Пожалуй, координатор высшего уровня приложения едва ли не впервые в этом мире содрогнулся, поспешно отгоняя ужасные видения. Нет, подобная форма взаимоотношения с обществом ей подходит менее всего. Она не способна уделять людям такие колоссальные объемы внимания, реакцией на которые и является та самая благоговейная привязанность. На фоне затрат отдача за усилия моментально обесценивается, безостановочно перекатываясь через нулевую отметку и уходя в отрицательную область оценки. Перун вполне серьезно согласился с ней, поскольку и сам был не великим мастером служения окружающим в ущерб себе. Это ученые в силу своей предрасположенности к познанию не ощущают подобной ущербности, а он в рамках своих профессиональных задач никогда не имел, да и не ощущал необходимости к расширению контактов с прочими разумными.

Они еще долго обсуждали эту небезынтересную тему, пока их спутники не потребовали от богов концентрации внимания на процессе передвижения по пересеченной местности на довольно таки капризных животных. Особенно, если учесть, что богиня беременна и должна остерегаться падений с высоты. А бог же у них просто болван, так и не освоивший основные правила безопасности в этом мире. И все потому, что с раннего детства торчал в седле у старших, которые и обеспечивали ему эту самую безопасность. Потому и не привык надлежащим образом следить за дорогой, за конем, за окрестностями и за собой недоделанным.

…………

— Не, отец, как хошь суди, а что-то тут не так. Я ж не один такой глазастый. И Палюд мне на то указывал, да только все как-то вокруг да около. Внятно не растолковал, но намеками попотчевал. Дескать, не стоит нам шибко-то уповать на богов. Верней оно будет самим думать да поворачиваться. Мол, боги, коли что, за нас встанут горой, но то по крайней нужде. А со всем прочим самим управляться придется.

Недимир попытал глаза Деснила, запрятанные в прищуре и невесть куда смотревшие. Слушает ли его наставник? Или по перенятому у богов обычаю помалкивает да свои думки гоняет.

— Чего таращишься? — хмыкнул старик. — Гадаешь, чем я тут занят, покуда ты передо мной распинаешься? Так не гадай.

Слушаю тебя. И со всем вниманием. Вот только досады твоей не уразумею. Боги тебе полноту воли оставляют. Иль не любо тебе подлинным вождем быть, а не палкой безвольной в божьих руках?

— Любо-не любо, — проворчал Недимир, досадливо скребанув точилом сверх меры по лезвию ножа. — Тьфу ты! Будто о бабах балаболим. При чем тут мои-то радости? Я уж и не упомню, когда о них прежде дела думал. Сам же тот обычай в меня и вколачивал, сколь себя помню. А мне володение людьми не шибко-то и в радость. Выгоды с комариный нос, а жизни никакой. Женка вон уж и рычать на меня давно бросила, дескать, заел я ее жизнь начисто. Дескать, мужика в дому ровно и нет вовсе. Слышь, чего заявила-то? Будто морду мою бесстыжую начисто позабыла. И коли встретит где, так мимо пройдет, не признав.

— Следовало ожидать, — безо всякого сочувствия к выученю бросил Деснил. — Иль, скажешь, не был ты к тому готов, когда Даривой за кромку ушел? Не знал, что принимая под свою руку медведей, еще боле шею согнешь под двойной тяжестью? А после и чужаков на себя же вздыбачил. Нынче вот по Мойсилу тризну справили. Ты что же, не ждешь к себе лисов? Еще скажи, будто не ведаешь, о чем их мужи на сходе сговорились. И не решил еще, что возьмешь под руку и их. Так чего ж приперся жалобиться? Дитятко ты мое неученое, не обломанное о пяти десятках лет и пяти дырах в башке. Мне тебя ныне учить уж нечему. Да и охоты нет. Мне уж на восьмой десяток перевалило. Помру вскорости со спокойной душой, коли тут мне никакого покоя. Никак не даете в удовольствии и благости косточки погреть, сидючи на солнышке…

— Ну, завел свое! — хмыкнул Недимир со всем возможным ехидством, примериваясь к остроте ножа, — Опять взялся корчить из себя пня трухлявого. А у своей вдовушки, меж тем, под подолом почасту гостюешь.

— А ты меня там ловил?

— А мне и нужды нет. У меня для того Ожега имеется.

— Вот же поганка гнилая! — деланно посуровел Деснил, хлопнув себя по коленям. — Языком метет, будто собака хвостом! А сама-то все на молоденьких заглядывается…

— А вот тут ты врешь, отец, — расплылся и вовсе уж ядовитой ухмылочкой Великий вождь народа Славнов. — Наговариваешь на матушку Ладу. У нее все дела сердечные давным-давно в иную сторонку повернуты. Ожеге бы кого за задницу зубами ухватить, да потеребить, как след. А иных любовных утех она и не мыслит.

— Эт у ней от переизбытку яда, — деланно опечалился Деснил, коему страсть, каким любезным делом было обругать старую свою подружку. — Он у нее чрез прочие дыры-то хода наружу не знает. Вот и прет единым путем через рот. Оттого и не закрывается тот отроду. Ей туда когда-нибудь дятел залетит, да гнездо совьет в дупле-то этаком. А потом возьмется башку ей долбить. А как додолбится до затылка, так у нашей многомудрой Ожеги два рта образуется. На обе стороны начнет вас полоскать добрыми словами матушка Лада…

— Чур, меня! — замахал руками Недимир и ухватился за все шейные амулеты разом.

— А ты чего это грудь нараспашку выставил? — будто только что заметил старик. — Поутру вон уж и первый снежок срывался. Застудишься. Иль того и ждешь? Прихворнуть решил, дабы отдохнуть чуток от дел немеряных?

Огрызнуться Недимир не успел — к его дому, где они и препирались, греясь на внезапно подобревшем к полудню солнышке, подлетел конь. Черноволосый да черноглазый парнишка из посвященных нынешней весной охотников, спрыгнул наземь и отмахнул поклон:

— Батюшка Сварог, не нашел! Сказывают, уж тыждень, как пропала. Последний раз ее девять дней назад видали парни, что пасут скотину у Лысой горки. Я и дале проехался. До дальних охотничьих схронов добежал. Там, коли она и была, так незаметно минула.

— Домой подалась, — уверенно заявил Деснил. — Чему ж и быть-то?

— А у Живы не спрашивал? — недовольно буркнул Недимир.

— Сунулся, было, — покаянно вздохнул вестник.

— Сказала чего?

— Сказала, — потупился парень, теребя поводья.