Предрассветные призраки пустыни
Шрифт:
Айгуль пришлось попотеть. Дружки жениха, весело гогоча, переглядывались: старались не напрасно, когда натягивали на ноги стонущего Нуры тесные сапоги. Иные озорные женихи, чтобы подольше позабавить окружающих, упирались пальцами в носок сапога. Тогда невесте приходилось совсем туго. Но Нуры пожалел Айгуль, с которой и без того пот катил в три ручья.
Невеста с большим трудом стянула один сапог, а затем легко, видно, наловчившись, и второй. Неожиданно Айгуль с размаху треснула сапогом по голове Нуры и под неистовый вопль дружков вторым запустила в смеявшегося Мовляма, заводилу и организатора тоя: вот тебе твой пай – доля за потеху над невестой.
Никто не заметил, как побледнел Нуры. Невеста, по обычаю, могла ударить сапогом жениха, но где это видано, чтобы такой знак внимания
На третий день Ашир Таганов уже собрался в дорогу. Он заехал за Мовлямом, решившим податься в Ашхабад, чтобы служить во взводе Таганова. В одной из комнат Мовляма теперь поселились молодожены, в другой оставалась мать Мовляма. К приходу Ашира Мовлям уже стоял в дверях принарядившись, его озабоченная мать, опечаленная новой разлукой с сыном, горестно вздыхала; навстречу Аширу вышли задумчивый Нуры и смущенная Айгуль, чуть прикрывавшая лицо пуренджеком. Ашир на какой-то момент задержал острый взгляд на молодой жене Нуры, хотел что-то сказать, но промолчал, и она поняла его красноречивое молчание. Подружка Айгуль, сестра Ашира, не раз говорила ей: «Ашир любит тебя, очень давно… Он робеет перед тобой. Если бы он не знал, что ты любишь Нуры, он бы вел себя иначе…» И сейчас по глазам Ашира Айгуль прочитала: «Я приехал на твою свадьбу, Айгуль… Люби Нуры, хотя он и басмач…» «Не обижайся на нас, Ашир, прости Нуры», – казалось, отвечала Айгуль Аширу. Эти переглядывания не могли остаться незамеченными Нуры, который обо всем догадывался.
Неуклюже пошутив насчет медового месяца, Ашир спросил Нуры:
– Чем думаешь заниматься? Не хочешь в мой взвод?
– А Айгуль куда?
– Ее тоже пристроим…
– Спасибо, Ашир. Осяду-ка я в Конгуре… Буду пахать, сеять… Заработанное потом отдает, говорят, медом…
– Имеешь руки – лопата найдется; значит, и деньги заведутся… Не всем воевать. Кому-то и хлеб надо растить. В аулсовете о тебе уже побеспокоились. На излучине Алтыяба есть заброшенный домик. Он принадлежал хромоногому Атда-баю. Отобрали у него. Подремонтируешь, и переселитесь туда с женой. Вам будет там неплохо… участок земли, вода рядом. Будет трудно – иди в аулсовет, к Бегматовым заглядывай. Они хорошие люди, помогут и делом, и добрым советом. В случае чего пиши мне… Я не за горами, и приехать ко мне можно. Теперь нам по одной дороге шагать…
Стали прощаться. Нуры показалось, что Ашир до неприличия долго задержал свой взгляд на Айгуль. Ревность вновь горячим ключом хлынула к сердцу, до одури застила глаза.
Когда Нуры пришел в себя, Ашир и Мовлям уже скакали берегом Алтыяба по дороге, ведущей в Ашхабад, река сверкала на солнце грудой серебра.
– Что с тобой? – Айгуль участливо посмотрела на мужа. – На тебе лица нет…
– Да так, голова! – Нуры ушел от прямого, честного ответа.
Коран и маузер
…Джунаид-хан, утративший активность главаря хорезмского басмачества, в результате трений между подчиненными и недостатка продовольствия для шайки, в итоге длительных переговоров о сдаче обратился к Первому курултаю (съезду) Советов Туркменистана с просьбой о помиловании, которое ему и дано.
Однако сдача Джунаид-хана еще не определяет его лояльности по отношению к советской власти, и не исключена возможность использования им легального положения для собирания вокруг себя распылившихся антисоветских элементов Туркменистана. Подтверждением этому может служить непрекращающаяся связь Джунаида с наиболее крупными главарями Хорезма – Якши Гельды, Гулямом Али и Виязом Баки. Большая численность распыленных в данное время шаек Хорезма (до 1950 вооруженных всадников) в случае устранения Джунаидом родовых трений и подчинения своему авторитету может создать угрозу развитию мирного хозяйства…
В
Даже в такой естественной цитадели Джунаид-хан чувствовал себя, как в клетке. Тут было немало золота. Желтый металл – вожделенная цель сильных мира сего, мутивший разум светлых голов, с некоторых пор стал для Джунаид-хана пустым звуком, потому что окружал хана повсюду: слитки золота таились в кожаных мешках, покоились в больших, крепко сбитых ящиках из-под английских винчестеров, которые стояли и под ногами в юрте, и были зарыты в песчаную утробу соседнего бархана, поросшего саксауловым лесом. А коврам, каракулевым шубам, дорогим хивинским халатам, закопанным во многих уголках пустыни, он и счета не знал. А сколько разного добра – золотых монет, ковров, серебряных украшений – предусмотрительно увозили за кордон джунаидовские сыновья Эшши-бай и Эймир-бай! Что проку? Ячмень да пшеница – золото, оказывается; золото и серебро – камень, оказывается.
Джунаид-хан тоскливо оглядел свою просторную безлюдную юрту, разбитую на новом месте. После побега Нуры, лучшего телохранителя, хан распорядился сменить лагерь, выставлять джигитов снаружи и разрешал им заходить к себе только в исключительных случаях. Много слышат – много знают… Небось Нуры, чтобы выслужиться перед Советами, унес на своем хвосте суму его, джунаидовских, секретов. Где Хырслан? Где сотники-юзбаши? Все, как вараны, расползлись по своим норам и ждут, когда жены накормят их мучными болтушками. Кто знает, как скоро нагрянут сюда красноармейские эскадроны и придется ли тогда поесть горячего? Джунаид приказал Непесу допросить Сапара-Заику, как он проболтался Нуры о смерти Таили Сердара… Но Непес не тронет Заику: быстро тают ряды хана, чтобы убивать верных людей.
Скучный взгляд Джунаида заскользил по юрте. У дымного очага возилась молодая жена, готовя хану чай. Других жен он загодя отправил по разным колодцам, к верным людям. Аллах ведает, как еще самому приведется выбираться из Пишке. Вон в прошлый раз двое суток гнался за ним по пятам кавалерийский полк. Еле ушли. Здесь, в сердце черных песков, короткий отдых хана скрасила самая младшая жена, самая желанная, видно, его лебединая песня. Женщине скрыться не мудрено. Большевики документов у баб не спрашивают. Баба есть баба… На колодце Акгуйы никто не знает, что в отдельной юрте под видом племянницы старейшины рода вот уже с полгода живет вторая жена Джунаид-хана. Вдоль стены юрты, где обычно высились горы угощений, лежала тощая скатерть не с пышным пшеничным из тамдыра хлебом, а с полусырыми чабанскими лепешками, испеченными в золе. Они у хана в печенках сидят. От них ноет желудок, вскипает у горла изжога.
Перед ханскими юртами не свежевались, как прежде, тучные бараны, не булькали казаны с мясом, не томился плов из рассыпчатого хивинского риса.
Не славился Джунаид-хан гурманством, просто привык к многолюдью, к целому сонму услужливых, подобострастных, ловящих его взгляд, готовых из-за него хоть в огонь и воду… Конечно, он мог приказать зарезать хоть сотню овец, соорудить тамдыры, испечь хлеба… Что ему стоило? Еще не оскудела казна льва Каракумов. И овец, и верблюдов, и лошадей, и угодливых блюдолизов, сбегавшихся при одном его знаке, была тьма-тьмущая. Да недосуг пиршествовать, все в переездах и бегах… Не выдержал Хырслан, удрал со своей голубкой Джемал за границу. Трус! Предатель! Сдал свою сотню Советам, а сам скрылся…
Урочище Пишке – тьфу-тьфу, как бы не накликать беду, – оказалось местом тихим, хотя это спокойствие обходилось Джунаид-хану дорогой ценой. Со всех сторон на дальних подступах к кочевью Эшши-бай выставил бдительные дозоры и летучие разъезды из отчаянных джигитов, принимавших на себя удары красных, уводивших их подальше от басмаческого стана. Даже самых доверенных людей: и бледнолицего англичанина Кейли, и носатого Гуламхайдара, и богомольных ишанов, приезжавших из Ташаузского оазиса для связи с ним, Джунаид-хан принимал подальше от Пишке, на разных колодцах и кочевьях.