Предсказание – End
Шрифт:
В домах на прилегающих к площади улицах захлопали двери. Во дворах зазвучали шаги. Темные улицы наполнились гневным гулом голосов. И все это ширилось, росло, накатывая на слепые дома и заросшие паутиной забвения палисады, будя, поднимая на ноги в еще не выветрившемся алкогольном угаре, выгоняя на улицу, заставляя крушить ветхие заборы, выламывать из них колья, хватать первое попавшееся под руку тяжелое, убойное – монтировки, железные шкворни, куски арматуры, кочерги, сдергивать со стен охотничьи ружья, вытаскивать кастеты и свинчатки.
Тихий Городок – такой сонный, патриархальный, провинциальный, осененный церковными крестами и маковками, пропитанный
Горожане бежали по улицам к площади. Кто-то поднялся на колокольню церкви Василия Темного. И, как в старину, над городом загудел набат, и толпа начала расти и прибывать, как тесто на дрожжах.
Вопль отчаяния и боли полоснул по нервам толпы. Матери Киры сообщили страшную новость, и она примчалась на площадь, а с ней были и почти все ее соседи с улицы Гражданской Войны. Были тут уже и другие ее земляки с улицы Чекистов, с улицы Космонавтов, с Мещанской, с Дворянской, с улицы Генерала Скобелева и с улицы Леонида Брежнева, с переулков Заводских, Интернациональных, Приреченских, с проезда Независимости 12 июня и с аллеи Нерушимого Советского Союза, с тупика Николая Второго и с улицы Столыпина. Прибывший по вызову охранников мэрии на место убийства милицейский наряд не смог удержать людей снаружи, и они хлынули в салон. Они вынесли Киру. Ее мать плелась сзади – она не видела ничего, ничего не соображала, а только выла, выла в голос.
И этот вой – животный, собачий вой – пронесся над ночной площадью, как сигнал, как мольба, как призыв к мести.
Кто из горожан первым обратил внимание на припаркованный у салона черный «БМВ» Германа Либлинга? Тот парень в замызганной толстовке и синих «адидасах»? Или задыхающаяся от слез соседка с улицы Гражданской Войны, знавшая Киру-Канарейку с момента ее рождения? А может, старик-инсультник в болоньевой куртке и ботах? Или бритоголовый Аркашка Свешников, известный в городе бабник и пьяница? А может, пожилая библиотекарша, потерявшая сына в Чечне? Охранник мэрии Индюков? Или один из патрульных, облаченных в форму, но в пароксизме коллективной ярости напрочь о ней позабывший?
«КАНАРЕЙКУ УБИЛИ! КИРУ УБИЛИ!»
«ЭТО ЕГО ТАЧКА, ОН БЫЛ С НЕЙ! ЕГО ВИДЕЛИ С НЕЙ, ЭТО ОН, ОН, ОН! ОН УБИЛ ЕЕ! ОН УБИЙЦА, МАНЬЯК И ВСЕГДА ИМ БЫЛ!»
Рев толпы потряс площадь до основания. И с грохотом полетели стекла «БМВ», выбитые монтировками и кольями. Кто-то из парней прыгнул на капот, кто-то на крышу и начал дубасить, пинать, уродовать ее ногами. В ход пошли железный лом и лопата – стоял грохот и лязг, но это было лишь началом, прелюдией.
Словно по чьему-то приказу толпа отхлынула назад – «БМВ» уже ничем не напоминал символ престижа, а был похож на груду раскуроченного железа, на металлопомойку. Но и этого показалось мало. В чьих-то руках щелкнула зажигалка, взметнулась в воздух, описала дугу и… раздался взрыв. Машину объяло огнем. «Красный петух» в искрах и пламени взмыл ввысь.
«Убийца!» – орали, скандировали сотни глоток.
Прокурор Костоглазов, которому спешно доложили о происходящем в городе, услышал этот рев и… невольно замешкался – он уже садился в машину, чтобы ехать, вместе с милицией пресекать, наводить порядок, а тут вдруг замешкался, спасовал, сдрейфил.
Произошло то, чего он
И тем не менее он, городской прокурор, срочно вызвал в город ОМОН, чтобы пресечь массовые беспорядки и беспредел.
А на площади полыхал «БМВ», с треском вылетали выбитые стекла салона красоты – никто уже не заботился, чтобы сохранить там следы и улики преступления, все и так были уверены, что знают имя убийцы. «Это он, он, надо его найти!»
Распаленная толпа ворвалась в гостиницу «Тихая гавань». Кассиопея сидела за столиком Фомы и Самолетова. Прошло всего каких-то четверть часа после того, как она пришла в бар. И разговора с Фомой, от которого скрылся Мещерский, у нее не вышло, не получилось. В баре гостиницы она искала не Фому. И даже не хотела, не могла этого скрыть. Она все порывалась уйти. Но тут на площади закричали, заголосили, потом заорали, и отступление стало невозможным. По коридорам гостиницы загрохотали шаги.
– Вон его сестра-потаскуха! – крикнул кто-то из ворвавшихся внутрь. – Пусть ответит, где ее брат-убийца!
К испуганной Кассиопее подскочили трое. Нет, она уже ничем не напоминала рыжую жар-птицу, привлекающую мужские взоры, скорее курицу, с которой вот– вот полетят пух и перья. Ее схватили за пышные волосы и рванули из-за стола. «Мужики, вы что?» – ошарашенно крикнул Фома. Он был сильно пьян и ничего не понимал. Самолетов был тоже пьян, но в отличие от Фомы он сразу усек лишь одно: то, что должно было случиться, – случилось, нарыв лопнул. И он не стал пытаться сдерживать то, что человеку, даже очень богатому и влиятельному, сдержать не дано, – народный гнев. То, что умерла, погибла именно Кира, дошло до его затуманенного алкоголем сознания с большим, с огромным опозданием, когда изменить что-то и поправить было уже нельзя. Невозможно было поправить.
«Мужики, мужики, оставьте, отпустите ее, вы что?!» – Протест Фомы потонул в общем крике. Кассиопею выволокли на середину бара, швырнули на пол. Фома бросился к ней на выручку на нетвердых ногах, но кто-то звезданул его в челюсть так, что свет разом померк перед его глазами (третья по счету «отключка» за этот вечер, в которой напрасно уже было винить план ГОЭЛРО).
Кассиопею начали бить чем попало, она закрывалась руками, кричала в голос. Ей бы пришлось плохо, если бы не дежуривший на ресепшен портье.
– Да что же вы ее-то убиваете? – крикнул он, врываясь в бар. – Он же здесь, в гостинице! Быстрее, а то упустите его. Он в двадцать девятом у прокурорши!
По «Тихой гавани» снова затопало, загрохотало, понеслось как вихрь, как безумное торнадо – наверх, на второй этаж. По пути выбили несколько дверей, разбили стекла в бешеном угаре и остановились перед двадцать девятым номером.
– Выходи! Убийца, подонок! – Казалось, от этого крика здание рухнет.
Никто не вышел, дверь не открылась.