Представление
Шрифт:
Она умылась и вдруг помолодела без косметики.
Потом захлопнула дверь и ушла, не оглядываясь.
Был час, когда лишь начинает темнеть, а машины уже ездят с зажженными фарами. Вещи лежали около грузовика, бесцельные и неорганизованные, как трофеи. Вот только роскоши им не хватало. Даже мебель, импортная, гладкая, с пестрыми отражениями улицы, внушала тоску.
Малиновский, размышляя, уселся на кожаный пуф:
«Переезд катастрофически обесценивает вещи. В ходе переезда рождается леденящее душу наименование — скарб…»
Кузьменко
— Фильмов жизненных мало.
— Не понимаю.
— Я говорю, картин хороших нет. Вот тут смотрел однажды, у него квартира, у нее квартира, шифоньер, диван, трюмо… и все недовольны, ла-ла-ла да ла-ла-ла…
— Не видел. Не берусь судить, — ответил Малиновский, — думаю, что в фильме могли быть затронуты проблемы… этического характера…
— У нас в ЛИТМО был юмор, — перебил Гена, — один клиент сдавал экзамен по начерталке. Доцент Юдович выслушал его и головой качает. «Плохо, Садиков, два». А Витька Садиков наклонился к доценту и тихо говорит: «Поставьте тройку». Правда смешно?
— Забавно, — сказал Малиновский.
— Ученье — свет, — небрежно высказался Кузьменко.
Варя разбудила шофера. Тот неохотно перешагнул через борт и оказался в кузове машины.
— Але! Подавайте! — сказал он, утвердившись над всеми.
И тотчас Малиновский, словно под гипнозом, взялся за ручки эмалированной кастрюли.
— Ложи на место, — приказал шофер, — кидайте оттоманку и сервант!
Он поставил громоздкие вещи у бортов, ловко рассовал книги. Страхуя зеркало подушками, уложил между кабиной и шкафом диванный валик. Потом лениво спрыгнул на асфальт и оглядел внушительных размеров дзот, точнее — баррикаду. Торшер покачивался, как знамя…
Варя с третьей попытки захлопнула дверцу. Взглянула на старый дом. Увидела его весь. От покосившихся антенн до выщербленных ступеней крыльца. От дворовых глубин до перевязанных марлей банок за стеклами. От забытых игрушек в желтой яме с песком до этой минуты в кабине грузового автомобиля.
Затем сказала:
— Ну, поехали.
Машина тронулась. Малиновский, Кузьменко и Лосик облегченно вздохнули. Мимо проносились деревья, вывески, разноцветные окна…
Они миновали центр. Оглядели Неву, как с борта теплохода. И скоро оказались в продуваемом ветрами районе новостроек.
— Я бы тут жить не согласился, — выкрикнул Кузьменко, — все дома на один манер, заблудишься пьяный.
— Ветер! Не слышу! — откликнулся Малиновский.
— Я говорю, дорогу спьяну не отыскать…
— Не слышу.
— Я говорю, идешь, бывало, домой поддавши…
— А-а…
Лосику хотелось петь. Он громко засвистел.
Светофора можно было коснуться рукой.
Наконец автомобиль затормозил возле узкого подъезда с мятой кровлей. Шофер вылез из кабины, откинул борт. Мужчины спрыгнули на газон.
Затем разгружали вещи, носили их по чистой лестнице…
Кузьменко, расстелив газету, влез на стол. Вскоре зажглась тусклая лампочка на перекрученном шнуре.
Потом они мылись в душе. Варя распаковала узел с бельем, достала полотенце. Через некоторое время оно было совсем мокрым.
— Мальчики, — сказала Варя, — я ненадолго отлучусь.
— Куда это? — спросил майор.
— Так я ж ассигновала…
— Деньги есть, — сказал Кузьменко, — вот и вот. Надеюсь, хватит?
— Я тоже хотел бы участвовать в расходах, — заявил Малиновский, — пиетета к алкоголю не испытываю, однако… Тут шесть рублей.
Лосик покраснел.
— Малый сходит, — произнес Кузьменко. — Ну-ка, малый, сходи!
«Когда я наконец буду старше их всех?!» — подумал Гена Лосик.
Гена вернулся с оттопыренными карманами. На столе уже белели тарелки. Пепельница была набита окурками. Варя переодевалась, заслонившись дверцей шкафа. Она появилась в строгом зеленом костюме. Ее гладкая прическа напоминала бутон.
Майор распечатал бутылки, зажав их коленями. Варя нарезала колбасу, затем достала стопки. Стопки были завернуты в газету, каждая отдельно. Пока разливали водку, царила обычная русская тишина.
— С новосельем! — объявил майор.
Варя покраснела и некстати ответила:
— Вас также.
Потом она заплакала, и уже с трудом можно было расслышать:
— У меня, кроме вас, никого…
Выпивали не спеша. Вдруг оказалось, что на подоконнике уже теснятся какие-то банки. Диван накрыт яркой материей. За стеклами шкафа лежат безделушки.
— Фильмов жизненных нету, — говорил майор, — казалось бы, столько проблем… Я вам расскажу факт… Выносила одна жиличка мусор…
Появился неизвестный грабитель… Ведро отобрал, и привет!.. Почему кино такие факты игнорирует?
— Позвольте, — говорил Малиновский, — ведь искусство не только копирует жизнь, создавая ее бытовой адекват… Более того, попытки воспроизведения жизни на уровне ее реалий мешают контактам зрителей с изображаемой действительностью.
— Вы знаете, что такое реалии? — перебивал Гена Лосик, наклоняясь к майору.
— Закусывай, — говорил Кузьменко, — закусывай, малый, а то уже хорош…
— Если действительность непосредственно формируется как объект эстетического чувства, — говорил Малиновский, — зритель превращается в соавтора фильма. Искусство правдивее жизни, оно, если угодно…
— Эх! Ленина нет! — сокрушался Кузьменко.
— Не ссорьтесь, — попросила Варя. — Такой хороший день…
— А вот еще был юмор, — сказал Гена, — один клиент, Баранов Яшка, заметил, что доцент Фалькович проглотил на лекции таблетку. Яшка и говорит: «А что, Рэм Абрамович, если они лежат у вас в желудке годами и не тают?»