Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве
Шрифт:
Например, многие утверждают, что, бежавши из России весною 1869 г. в Швейцарию, Нечаев выдавал себя за представителя какого-то несуществующего в России «революционного комитета», и что, возвратившись в сентябре того же года, он выдавал себя за уполномоченного от Женевского революционного комитета. Все эти обвинения, возводимые на Нечаева, одинаково ложны.
По свидетельству Замфира Ралли, одно время близко стоявшего к Бакунину, «Нечаев, познакомившись с Михаилом Александровичем, на первых порах был почти что совершенно правдив и только преувеличивал количественно круг
Что же касается второго обвинения, что Нечаев возвратился в Россию самозванцем, то это утверждение опровергается документальными данными. При обыске у Успенского среди бумаг было найдено удостоверение за подписью самого Бакунина «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза», на котoрoм «Alliance revolutionnaire europeenne Comite general».
Анализ отношений к Нечаеву представителей современной ему народнической молодежи представляет тот интерес, что он дает возможность вскрыть классово-буржуазную сущность ее и выявить ряд общественно-политических противоречий, во власти которых находилась тогдашняя молодежь.
Являясь политической противницей Нечаева, она склонна была приписывать ему целый ряд самых различных измышлений.
Перебирая воспоминания революционеров, относящиеся к ранней поре их деятельности, приходится отметить, что редко какое воспоминание обходится без упоминания о Нечаеве и о нечаевском движении.
У каждого современника нечаевское движение зафиксировалось, как представление о «зловещей полосе русской жизни», как о какой-то кошмарной «нечаевщине», насквозь пропитанной иезуитской тактикой. По свидетельству Дебагория – Мокриевича, тогдашняя молодежь в своих спорах против централистических теорий организации прибегала часто к определению централизма, как «нечаевщины», и считала это определение «одним из веских аргументов» против централизма начинавшихся складываться радикальных кружков.
«С понятием о централистической организации связывалось представление о бесконтрольности, а следовательно, и о полном просторе для обмана.
Слово «нечаевщина» сделалось нарицательным и стало употребляться в тех случаях, когда желали охарактеризовать какую-либо дутую затею, построенную на обмане товарищей».
Не менее любопытное утверждение находим мы и у Драгоманова, который отмечает, что «нечаевщина» произвела было самое отталкивающее впечатление на современную русскую молодежь тотчас после опубликования процесса нечаевцев в 1871 году».
Аналогичное утверждение можно найти и у Аптекмана: «Здесь (в Петербурге. А. Г.), как и в Харькове, – говорит О.В. Аптекман, – отношение молодежи к Нечаеву и к тому, что мы прозвали «нечаевщиной», было принципиально отрицательное». А И.С. Джабадари говорит: «Нечаевский процесс нас интересовал, но не увлекал; убийство студента Иванова всех возмущало; культ любви, в котором нас воспитывали, не мирился с убийством».
Подобных замечаний можно было бы привести несколько.
Все
Да это и понятно. По свидетельству современников, большинство народнической молодежи начала 70-х годов было настроено далеко не революционно.
Далекая от коренного преобразования тогдашней России, народническая молодежь также далека была от тех методов политической борьбы, какие выдвигались задачей социальной революции.
Смутные этические представления ее, «неоплатный долг перед ограбленным русским крестьянином» – бессильны были организовать ее революционную волю и направить ее против единственного источника кошмарного положения России – против самодержавного гнета царей.
По примеру своих отцов, молодежь продолжала еще верить в возможность мирной работы.
В воспоминаниях О.В. Аптекмана по этому поводу есть довольно любопытное признание: «Масса молодежи в целом вовсе не была тогда революционно настроена, а потому призыв к революции, заговору и т. п. пугали ее и далеко отбрасывали ее от революционного пути на путь мирной работы.
«Поэтому, – заключает он дальше, – я смотрел на «нечаевское дело», как на вредную революционную попытку того времени, как на недозволенный революционный опыт и считал его тяжелым кошмарным эпизодом в нашей истории революционного движения. И по сие время я стою на этом».
Поэтому нет ничего удивительного, что страстный призыв Нечаева к непосредственному революционному действию мог только запугать и оттолкнуть представителей народнической молодежи.
В этом отношении утверждение Веры Засулич, что, Нечаев явился среди них человеком другого мира, как бы другой страны или другого столетия», находит самое яркое подтверждение высказанной мысли. «Во всяком случае, – говорит далее Вера Засулич, – ясно одно: Нечаев не был продуктом нашей интеллигентной среды. Он был в ней чужим».
Что Нечаев не был продуктом тогдашней интеллигентской среды – в этом не может быть особенных сомнений. У Нечаева не было того «прошлого», из-за которого приходилось бы ему, каяться» перед народом.
Нечаев был сыном простого мещанина, незадолго до освобождения крестьян выкупившегося из крепостной зависимости. По своему классовому происхождению он значительно ближе стоял к народу, чем выходцы из дворянских сословий, а такими выходцами и было большинство «радикальной» молодежи начала 70-х гг.
В данном случае «чужим» являлся не сам Нечаев, который действительно был «человеком другого столетия», начатое им движение. Буржуазные историки революционного движения склонны рассматривать «нечаевское дело», как движение, не имевшее корней ни в прошлом русской жизни, ни в последующих этапах развития революционной борьбы.
Изолируя нечаевское движение от социально-экономических корней пореформенной России, буржуазные историки невольно должны были признать его «эпизодическим» фактом. Первый, кто признал «эпизодичность» нечаевского движения, был небезызвестный немецкий историк русского движения, профессор Тун.