Предумышленное убийство
Шрифт:
В комнате — я это сразу отметил — ощущался недостаток мебели. Продавленная кушетка, овальный стол с искромсанной столешницей, колченогий стул и у стены видавший виды холодильник с перекошенной дверцей — вот и вся обстановка.
Я подтащил Майка к кушетке, поднатужился, подставив ему под ноги стул. Обведя взглядом комнату и убедившись в отсутствии воды, я подошел к двери и распахнул пошире обе створки. Ничего, полежит — придет в себя, подумал я, прислушиваясь к его дыханию. Оно было ровным, но, как и прежде, поверхностным.
С глубоко запавшими глазницами, с мучнистым
Я притащил с веранды полосатый тиковый шезлонг, уселся и задумался. Нет, пока не поговорю с ним начистоту, обстоятельно, не успокоюсь! В конце концов, если не принять соответствующие меры, прикончат всех нас троих — Джоанну, Майка и меня. А ведь несколько часов назад, ранним утром, ничто не предвещало столь трагического поворота сюжета.
Я сидел, смотрел на Фаррелла и вспоминал.
Телефонный трезвон раздался нежданно-негаданно, когда я и не думал просыпаться. Вообще под утро я всегда крепко сплю, а после обильных возлияний — в особенности. Трубку я поднял после третьего звонка.
— Саймон? Я тебя не разбудила?
Сон как рукой сняло, потому как это была Джоанна. Правда, с тех пор, как я разговаривал с ней последний раз, прошла целая вечность. Короче говоря, я постарался сделать вид, будто этот звонок для меня ровным счетом ничего не значит, и мгновенно принял решение — не делая никаких попыток перейти в наступление, остаться в глухой обороне.
— Ты меня разбудила, — произнес я с расстановкой, собираясь положить трубку.
Джоанна меня опередила.
— Пожалуйста, не клади трубку, — сказала она, и голос у нее дрогнул.
— В чем дело? — бросил я, более всего заботясь о том, чтобы интонация была как можно более сдержанной, хотя прекрасно слышал, что Джоанна с трудом справляется с волнением, то и дело переводя дыхание.
— Саймон, по-моему, ты под парами... Прошу тебя, приди в себя. Я подожду.
Я чертыхнулся в душе, положил трубку на подушку, сунул ноги в шлепанцы и зашаркал к окну, занавешенному армейским одеялом. Отогнув край, я впустил в комнату утреннюю зарю, уже перевалившую через гряду гор, на гранитных склонах которых мерцали и искрились розовато-зеленоватые вкрапления слюды, а кое-где латунно-желтоватые пятнышки пирита.
Предгорья постепенно переходили в равнину, напоминающую клетчатую скатерть. По ее поверхности как бы расползлось пятно беспорядочно отстроенного города с квадратиками торговых центров, домов, спроворенных на скорую руку, прачечных самообслуживания, киноплощадок, где на вечерних сеансах показывали фильмы любителям следить за перипетиями чужой жизни, не выходя из своих автомашин.
Старая часть города выделялась серовато-зеленоватым пятном — там росли могучие пальмы с раскидистыми кронами. Между прочим, на расстоянии яркие краски всегда кажутся темными.
Вообще
Город как город, ничего особенного! Не маленький... Можно даже сказать — весьма крупный административный центр. Вот только пыльный очень, оттого что прямо-таки стелется по земле. А жарища такая, ну прямо ад кромешный. И ничего... Между прочим, живем! Двести тысяч жителей на шестистах восьмидесяти квадратных километрах — со стандартными домами, автомобилями, супермаркетами и кегельбанами.
Не сказать, чтобы уж очень шикарно, но бывает и хуже!
Я стоял, щурился от яркого света и сожалел о том, что в лучшие дни черт меня дернул провести телефон.
Ландшафт за оконным стеклом, окутанный дымкой, как бы колыхался. Это поднимался над городом тепловой поток воздуха пополам со смогом, что отнюдь не способствовало хорошей видимости. Но все же в той стороне, где за горизонтом были Техас с Мексикой, на склонах предгорий можно было различить пятна креозота, заросли кактуса, а по берегам притока нашей реки стволы канадского тополя.
Чуть выше нечетко проступала на небосклоне зубчатая гряда ослепительно белых меловых утесов, искрящихся на солнце, будто снежные поля, с вершинами, поросшими строевым лесом, над которыми горделиво ликовала синева чистого неба. Такого унылого и тусклого из-за пыли на горизонте.
Я обернулся, окинул взглядом свою сбившуюся постель — не первой свежести лежбище любителя допиться до самого себя. Правда, последнее время... Я вздохнул. Потом взглянул на часы. Было почти девять.
— О'кей! — сказал я в трубку. — Доброе утро.
— Ну вот, Саймон, совсем другое дело! Скажи, ты здоров?
— Не совсем. У меня редкое клиническое заболевание, известное в народе как похмелюга.
— Тебе надо бегать по утрам.
— Ну уж нет! Если побегу, то не вернусь, потому как все обрыдло.
— А я думала, ты скажешь, что надрался из-за меня, — выдала Джоанна с прямотой, присущей некоторым женщинам, уверенным в себе.
Правда, голос у нее почему-то вдруг сел, она заговорила басом. Я едва успел подумать, что полгода назад Джоанна непременно добавила бы «дорогой», как сразу же, словно наяву, возникло на пленке памяти ее милое лицо. Завитки темных волос за аккуратными ушами. Я немедленно одернул себя. Спокойно, Крейн, обойдемся без слюней и без соплей!
— А ты, как я посмотрю, совсем осмелела! — врезал я ей не без ехидства. — Или дома нет никого?
— Саймон, я звоню из телефона-автомата, что на Корал-Драйв. Тут вот какое дело... — Она помолчала. — Словом, мне необходимо увидеться с тобой... Кое-что случилось там, где я работаю... Это не телефонный разговор, Саймон.
— Джоанна, сразу говорю — я пас. Что там у вас случилось, меня не касается.
— Саймон, я дрожу как осиновый лист. Меня бьет нервный колотун, — просипела она громким шепотом.