Преемник
Шрифт:
По столу тянулась длинная дорожка горящих свечей; огоньки трепетали от неслышного смеха и неслышных выкриков. Небо, растерянно подумал Луар. Зачем всё. Зачем я пришёл… Где я. Зачем.
Потом у него в голове будто лопнула перепонка, и сразу нахлынули пронзительные голоса:
— …Да кому другому рассказывай — в старину! Вон, у меня вепри, так это же гром небесный… …твоих поросяток дюжину собьёт…
— …И помнить тут нечего… Увидим, как бои будут…
— …И тут он выкатывает бочку пороха…
— …Слава полка, честь полка, гордость полка…
В
Качнулись язычки свечей.
Они смотрели друг другу в глаза — через стол, над головами пирующих; все Луаровы надежды на мгновение ожили, чтобы тут же и сгинуть безвозвратно. Он ещё ловил взгляд чужого немолодого человека, сидящего во главе стола — но белое как кость лицо отца вдруг обнаружилось рядом, и колебались огоньки в бронзовых блюдечках подсвечника, и Луар отшатнулся, будто ожидая нового удара.
Отец смотрел на него тем взглядом, который так пугал Луара в глазах матери, — напряжённо-изучающим, пронизывающим насквозь, так, что хотелось закрыть лицо руками.
Он отступил, едва не сбив слугу с подносом; зал накренился, будто желая прилечь на бок, и в этот же момент на Луара жёстко схватили за плечо:
— Что с тобой?
Зашелестела отодвигаемая портьера. Снова пахнуло тёплым спёртым воздухом, будто из старого домашнего сундука; перед глазами Луара оказались узкие мраморные ступени с медными прутьями поручней, потом испещрённые трещинами половицы, потом глубокий, вязкий как болото ворсистый ковёр.
За спиной бесшумно прикрылась дверь. Шум пира безнадёжно отдалился — так отдаляется грохот прибоя от утопленника, почившего на тёмном и тихом дне.
Луар поднял голову; со стен свирепо пялились породистые вепри, вытканные и вышитые на старинных гобеленах. С портрета в массивной раме смотрели два незнакомых лица — женщины и мальчика.
Отец стоял у него за спиной. Луар видел неподвижную тень на ворсистом ковре; потом тень укоротилась и расплылась — отец переставил светильник.
Жалобно звякало оконное стекло под порывами холодного ветра. Луар вспомнил свою бешеную скачку — и изумился. Ледяной ветер в лицо… Постоялые дворы… Вот он приехал. Вот.
Наверное, надо было обернуться — но он стоял, опустив голову, а перед глазами без остановки неслась навязчивая лента дороги, пучки пожухлой травы, голые стволы, голые поля, бесконечные, будто намалёванные на боках вертящегося барабана…
— Как… мама? — спросили у него из-за спины.
Луару захотелось кричать. Вместо этого он подошёл к мягкому креслу и, скорчившись, опустился на его край.
— Она… здорова?!
Луар сидел, марая дорогой ковёр мокрыми дорожными сапогами. Теперь он ощутил, как гудит спина, как горит обветренное до мяса лицо, как саднят чёрные губы. Перед глазами у него безостановочно прыгала дорога.
— Сынок…
В голосе отца скользнуло нечто такое, что заставило Луара выйти из болезненного оцепенения. Он поднял голову.
Отец стоял посреди комнаты, и левая рука его непроизвольно тёрла правую; Луару почему-то показалось, что
— Сынок… — повторил отец глухо. Луару померещилась угрюмая усмешка.
— Она здорова, — сказал Луар. — Она…
Он вдруг увидел себя со стороны, совсем отстранённым холодным взглядом — скорчившийся человечек на краешке мягкого кресла; так же холодно, отстранённо он слушал слова, которые с трудом слетали с его же запёкшихся губ.
Отец молчал. Глаза его на бледном костяном лице становились всё больше, пока Луар не увидел в чёрном зрачке собственного отражения.
Тогда он замолчал.
Отец выпрямился. Покачиваясь, как пьяный, прошёлся по комнате, остановился перед столом, склонил голову к плечу и сосредоточенно сунул палец в огонёк свечи.
— Тория, — сказал он шёпотом. — Тория…
Пламя облизывало его палец с двух сторон, чтобы затем сойтись в единый огонёк и устремиться к потолку.
— Тория, — пламя неподвижной красной точкой стояло у Эгерта в глазах.
— Папа, — шёпотом сказал Луар.
— Прости её, — отец накрыл свечку ладонью, огонёк треснул и погас. — Ты простил?
Луар удивлённо молчал. Он не задумывался над тем, должен ли он кого-то прощать.
— Она… Я виноват… Ей… — отец тёр ладони, размазывая копоть, — ещё больнее… хоть трудно представить… но… чем мне.
— А мне? — удивился Луар.
В большом обеденном зале завели нестройную, но дружную и громкую песню.
— Извини, — выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его широкую спину, из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. — Извини. Но… Ей… Невозможно видеть тебя. Ты… с каждым днём… всё больше похож на отца.
Застольная песня прервалась молодецким хохотом. Под окном хрипло протрубил рожок, издалека ответил другой — патруль объезжал спокойные улицы спокойного города.
Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.
— На кого? — тихо спросил Луар.
Эгерт застонал сквозь зубы и обернулся. Луар встретился с ним взглядом — и подался назад.
— На своего отца… На Фагирру, служителя ордена Лаш, который… пытал твою мать.
Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не дождавшись хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и снова смех, пьяная похвальба…
Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где секунду назад стоял Эгерт Солль.
Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже были безумные глаза матери, холодная пьяная ночь и бешеная скачка за ускользающей надеждой.
Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зелёный луг, где тьма стрекоз, где бродят вверх-вниз красные с чёрным жучки, где так приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака…
…И он лежал на спине, раскинув руки, а рядом, за стеной травы, играли и баловались его родители. Зелёные метёлочки стелились, пригибались к земле, чтобы потом медленно распрямиться.