Преемник
Шрифт:
К дереву меня привязывать не стали, а примотали за руки к лошадиному хвосту — и старая кляча с непосильной ношей на спине, и я, ожидающая самого худшего, много раз прокляли длинное, тяжкое путешествие через весенний щебечущий лес.
И уже в сумерках все мы вышли в схоронившемуся в зарослях поселению — временному разбойничьему лагерю. Логову, короче говоря.
Эгерт Солль проснулся среди ночи оттого, что на щеке его лежал шрам.
Он вскочил в холодном поту, вцепившись руками в лицо — шрама не было, он исчез ещё
Но откуда это гадкое ощущение, откуда вера, что шрам невидим — но он здесь?!
«Вы бросили раненого человека… Вы лелеете свою боль… И не ищите слов, нет вам оправдания…» Он криво усмехнулся, и оттянутый книзу рот его похож был на незажившую рану. Бедная глупая девчонка…
Не боль. Теперь уже не боль. Теперь самое гнусное, что есть в его душе, самое отвратительное, подсовывающее одну сцену насилия за другой, похотливый Фагирра, и похотливый палач, и десяток служителей Лаш, нагих под своими длинными плащами… Стыдное, презренное, отвратительное воображение…
Он наотмашь стегнул себя ладонью по лицу. Видение исчезло, оставив чувство собственной никчёмности и гнилостный привкус во рту.
В дверь испуганно поскрёбся слуга:
— Господин Эгерт… Господин, что с вами… Что…
— Коня, — выдавил он хрипло. — И запасного… И ещё одного запасного… Сию секунду.
За дверью ахнули.
Через минуту тёмный дом Соллей осветился десятком огней, и потревоженные лошади удивлённо покидали конюшню, и носились с факелами сонные слуги, и разбуженные суетой соседи липли к окнам.
Утром Каваррен потрясён был вестью о том, что полковник Солль, к чьему странному глухому затворничеству все давно привыкли, спешно, среди ночи, покинул город.
В разбойничьем лагере царило хмурое возбуждение — утром отряд во главе с самим Совой совершил налёт на хутор и кое-что «раздобыл», однако крестьянин, на чью дочь нашлось слишком много охотников, тронулся умом и взбеленился. Уже будучи повержен наземь, он ухитрился пырнуть Сову ножом — и угодил в ногу, выше колена. Крестьянина тут же и зарезали — однако Сова охромел и пребывал в скверном расположении духа.
Всё это я поняла из разговоров, пока, привязанная к конскому хвосту, ждала своей судьбы перед новой добротной землянкой, над крышей которой трепыхались по ветру связанные в пучок перья крупной птицы. Наверное совиные, подумала я отрешённо.
Не могу сказать точно, сколько разбойников насчитывалось в ту пору в лагере, — мне показалось, что их тьма, страшно много, и что все они поглядывают на меня алчно, как змей на воробьёнка. Впрочем, их взгляды уже не вызывали во мне должного трепета — потому что впереди меня ждал Сова, после которого «они все мрут». Я предпочла бы умереть перед нашей встречей, а не после — вот только решала теперь не я.
Я стояла, опустив спутанные руки, переминаясь с одной усталой ноги на другую; шалаши и землянки располагались по кругу, а в центре, там, где у колеса бывает ось, горел большой костёр, и кашевар — а у разбойников, оказывается,
Неподалёку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и на приколоченной сверху перекладине болтался обрывок верёвки. Живот мой снова свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в истоптанную траву и глотая слёзы.
Вход в землянку Совы закрыт был пологом. По грубой ткани ползала, пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело удовлетворённо потиравшая лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче…
Мне захотелось дотянуться до неё и прибить, но в этот момент полог дёрнулся, из землянки выбрался старший из приведших меня разбойников, равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул стоящего поодаль парня. Парень выслушал короткое распоряжение, ушёл и вскоре вернулся в сопровождении круглолицего — того самого, что предлагал сотоварищам нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое лицо его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.
За короткое время пребывания в землянке лицо «мятежника» вытянулось ещё больше, а борода страдальчески обвисла. Сопровождаемый равнодушным парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испугалась, что его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку и стал между столбов, покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с пояса хлыст, деловито поплевал на ладони — и мы с круглолицым оба получили урок о том, что с Совой не спорят. Круглолицый при этом обливался кровью и вопил, а я смотрела, скрючившись и грызя пальцы.
Порка ещё продолжалась, когда полог у входа в землянку снова откинулся. Старший из пятёрки, изловившей меня, молча распутал верёвку на моих запястьях, взял меня за плечо и впихнул внутрь.
Один шаг в темноту растянулся для меня на тысячу долгих секунд. Никогда ещё я не была так близка к смерти, и среди рваных воспоминаний о доме и матери, приюте и Флобастере снова проступило лицо Луара — запрокинутое на подушке лицо, мир, освещённый солнцем…
Внутри землянки было душно и сыро, горел факел, пахло землёй, дымом и немытым мужским телом. На лежанке, небрежно укрытой толстым цветастым ковром, сидел некто опять же бородатый, насупленный, с круглыми, как у совы, очами, тёмными в полумраке. Снаружи вопил караемый преступник; я смотрела на Сову, как пойманная в капкан крыса.
— Ну так да, — побормотал он не мне, а стоящему за моей спиной старшему. — Ну так это… Иди.
Тот без единого слова вышел, плотно задёрнув полог. Сова склонил голову к плечу, свет факела упал ему на лицо, и я увидела, что глаза его полны боли.
— Стань сюда, — палец его ткнул в пол рядом с лежанкой, я подошла на ватных ногах и долгих несколько минут давала себя разглядывать.
— Да ты это, — в голосе его обозначилось нечто, похожее на удивление. — Да я тебя, что ли, видел?