Прекрасная чародейка
Шрифт:
— Я рад, капитан, что теперь, когда речь зашла о моем поясе с единственной оставшейся у меня наличностью, ваша способность рассуждать не подавлена страстями, которые лишили бы вас свободы и позволили бы вам сойти со стези добродетели.
До Эмилио Марселли не сразу дошла шутка Петра, и лишь когда это случилось, он закатился зычным матросским хохотом.
— Да вы остроумны, синьор да Кукан, язычок у вас как бритва и всегда готов шутить, как и подобает настоящему дворянину и кавалеру. Но прежде всего вы мой гость, более того — дорогой, любезный мне и уважаемый гость, и потому я поспешу исполнить ваше желание.
Он выдвинул ящик письменного стола и вытащил оттуда тайный пояс Петра, некогда роскошный, из позолоченной кожи с тисненым восточным орнаментом, а ныне сморщенный и почерневший от невзгод, пережитых его владельцем.
— Я спрятал его, чтобы он не попал в неподходящие руки. Что
— В этом нет нужды, — сказал Петр. — Я верю вам, капитан.
— Благодарю, — скромно вымолвил Эмилио. — Тем не менее, синьор да Кукан, я прощу у вас письменного подтверждения, что сполна вернул вам ваши деньги — чуть было не сказал «карманные». Мои люди знают, что я снял с вас пояс, когда вы были без сознания, и мне бы не хотелось, чтобы когда-нибудь в будущем злые языки оговорили меня, будто я оставил эти деньги у себя.
— С величайшим удовольствием, — отозвался Петр и настрочил краткую расписку на чистом листочке бумаги, который Морселли пододвинул к нему вместе с гусиным пером и чернильницей.
— Вы избавили меня от тягостной заботы, — закончив писать, заговорил Петр. — Я спрашивал себя, чем отблагодарю вас за все, что вы для меня сделали, а может быть, и еще сделаете, — и, не надеясь более когда-либо увидеть свои деньги, не находил ответа.
Легкое облачко, ранее уже набегавшее на капитанское чело, появилось на нем снова.
— Я не понимаю вас, синьор да Кукан.
Петр улыбнулся.
— Да понимаете. Вы несомненно человек честный, однако не святой и не захотите, конечно, чтобы я остался вашим вечным должником.
— Естественно, этого я не хочу.
— Давайте же обратимся к цифрам, — предложил Петр. — Мне нужно как можно скорее добраться до Франции, и я прошу высадить меня в Марселе. Сколько вы за это возьмете?
— Цифру назовите сами, — неприязненно ответил Эмилио.
— Я вам обязан жизнью, а посему предлагаю все, без чего могу кое-как обойтись, — заявил Петр. — Скажем, пятьсот цехинов — достаточно?
Эмилио Морселли засмеялся.
— Вы просто сошли с ума, синьор да Кукан. Я честно вернул вам ваши карманные деньги, потому что такая смехотворная сумма ничего не составляет ни для меня, ни для вас. Оставим же глупые шутки и будем говорить серьезно. Если бы вам, в те тяжкие минуты, когда вы погибали от голода и жажды, явился ангел-хранитель и сказал: ты будешь спасен, Пьетро да Кукан, еще совсем немножко, и ты получишь еду и питье и снова вернешься к жизни, но нужно, чтобы ты тряхнул малость мошной, — что бы вы ему ответили? Чего бы это ни стоило, сказали бы вы, все деньги мира не имеют для меня никакой цены в сравнении с одним глоточком чистой воды! Да, да, именно такие слова произнесли бы вы, если б ваша жизнь висела на таком тонком волоске. Теперь же, когда вы сидите на моем корабле, на моем стуле, утолив голод моей пищей, а жажду — моими напитками, одетый в мое платье, умытый моей пресной водой и моим мылом, обихоженный моим племянником, причесанный моими гребнями и побритый моею бритвой, — короче, когда вы благодаря мне и моему альтруизму снова чувствуете себя хорошо и похожи на человека — вы выдаете себя за бедняка. Это самая дерзкая ложь, какую я когда-либо слыхивал. Какой же бедняк, скажите на милость, пускается в путь, опоясанный великолепным поясом, набитым золотом? Ваша речь — это речь графов, князей и прелатов, одним словом, людей высших сословий. Вы человек ученый, умеющий чеканить сентенции, которые не пришли бы мне на ум, даже если бы я десять лет кряду ломал себе голову, хотя, как вы могли заметить, и мне в свое время досталось тонкого образования. И не говорите мне, что ваше семейство откажется заплатить нам, бедным морякам, за спасение вашей драгоценной жизни, скажем, тысяч пятьдесят цехинов.
Под конец этой тирады глаза капитана затуманились слезой, а голос растроганно дрогнул; и Петр с беспокойством подумал, что если образованный негодяй куда хуже необразованного, то негодяй образованный, да еще и плаксивый — самый опасный из всех негодяев.
— Почему же только пятьдесят? — сказал он. — Почему не сто, не двести тысяч?
Лицо капитана, выражавшее растроганность, снова прояснилось в улыбке.
— Кажется, синьор да Кукан, вы наконец-то вернулись к разуму! Скажите, где резиденция вашего
— Вот вы сейчас сказали, что я наконец-то вернулся к разуму, — сказал Петр, — но это неверно: я никогда не отпускал от себя разум, а потому и возвращаться мне к нему не было необходимости. Впрочем, и все остальное — не так. Да, я вращался в придворных кругах, да, было время, когда я обладал и могуществом, и славой, но, увы, то время миновало, ненадолго наступил период упадка, и вместо Титана, каким я себя полагал, перед вами — граф де Пустойкарман из Скудного. Ибо нет у меня родового имения, капитан, нет даже жалкой хижины, которую я мог бы назвать своим домом, и нет ни жены, ни детей, ни родителей, ни братьев с сестрами — в общем, никогошеньки на всем белом свете. Говорю я это отнюдь не для того, чтобы пожалеть самого себя — в таком абсолютном одиночестве виноват я сам, — а чтобы вам стало ясно: из гранитной скалы скорее вы жмешь апельсиновый сок, чем из меня хоть на грош больше того, что я вам предложил, то есть пятисот цехинов; это — последнее и единственное, что у меня есть, потому что сотня цехинов нужна мне, чтобы купить одежду, оружие и лошадь.
— Вряд ли вам представится такая возможность, — угрожающим тоном проговорил Эмилио. — Ибо, если вы в самом деле так бедны, как утверждаете, я прикажу бросить вас в то самое море, из которого мы вас выудили, причем в том месте, где водится много акул.
— Сделайте это! — вскричал Петр. — Всю жизнь я сталкивался с человеческой глупостью и жадностью, и это уже утомило меня. Мне приятнее угодить в пасть акулы, чем в лапы такого гнусного живодера, как вы!
— Возьмите обратно эти слова! — Краска, бросившаяся в смуглое лицо капитана, свидетельствовала, что им овладела страсть, лишавшая его способности мыслить, что, согласно формуле Петра, означало утрату свободы. — Никакой я не гнусный живодер, я бандит, чьи предки издавна кормились тем, что отпускали за соответствующий выкуп состоятельных людей, похищенных ими и брошенных в заточение. Я — Морселли: говорит вам что-нибудь это имя?
— Кроме того, что оно приятно на слух и красиво, оно мне ничего не говорит.
— В таком случае ручаюсь вам, не скоро вы его забудете, — сказал капитан. — Ибо не только я, но и все, кто хоть что-нибудь значат на этом судне, — Морселли.
— Великолепно, — бросил Петр.
— Так какое же ваше последнее слово прежде, чем я исполню свою угрозу и велю швырнуть вас за борт?
— А достаточно тут акул?
— Будьте спокойны, в этих местах акул целые стаи.
— Ну, тогда раскройте пошире уши и навострите ум, — заговорил Петр. — Что у меня нет нигде никого, кто мог бы заплатить за меня хоть дырявый медяк, это я сказал уже достаточно ясно и повторять не намерен. Хочу лишь предостеречь вас от роковой ошибки, которую вы совершите, если бросите меня на съедение акулам за то, что я не отвечаю вашим традиционным бандитским представлениям. Этим вы уничтожите исключительные свойства, какими я наделен и которые сделали меня вельможей; я становился им несколько раз, точнее, трижды, и столько же раз, как в данный момент, переставал им быть; но затем, всякий раз по-иному, я снова добивался прежнего положения. Ибо, капитан Морселли, я вам не кто-нибудь, и жизнь моя не похожа на гладь пруда, затянутого ряской, — она похожа на бурное море. Если вы справитесь со своей страстью, которая временно превратила вас в грубое и жадное животное, и снова начнете мыслить, как подобает свободному человеку, то вы обязательно придете к выводу: лишить меня жизни вы всегда успеете. Войдя в Родосскую гавань, вы подняли сигнал, что желаете пополнить команду. Как вы согласуете это с вашими бандитскими принципами? Принимаете ли вы на службу исключительно тех, за кого родственники готовы уплатить полсотни тысяч цехинов, а теми, у кого таких родственников нет, кормите акул? Или вы делаете различие между свободными моряками — и людьми, которых держите заложниками? Если так, то не понимаю, почему именно меня вы отнесли к разряду пленных заложников и почему вы для почину не наймете меня матросом? Полагаю, что в Родосе ваши попытки нанять человека были не весьма успешны.
— Не будьте ослом, — сказал капитан. — Вы, с вашими белыми руками и вашим cogito, — такой же матрос, как я храмовая танцовщица. Тем более что мне нужен не матрос, а судовой лекарь.
— Я к вашим услугам, — заявил Петр.
Капитан недоверчиво поднял брови.
— Вы — лекарь?!
— Более того: как сыну алхимика, мне ведомы рецепты и процедуры, о каких обыкновенный врач и понятия не имеет. Например, я сумел бы наверняка и безболезненно избавить вас от бородавки, которая вас уродует.