Прекрасная Натали

Горбачева Наталья Борисовна

Кроме жалованья, определенного мне щедростию Его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства умножаются и расходы.

Может быть, Государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии…» (Мордвинову, ближайшему помощнику графа Бенкендорфа, 30 июля).

7 августа 1833 года было получено высочайшее разрешение на четырехмесячный отпуск, и Пушкин собрался в дорогу, оставив жену с годовалой Мари и месячным младенцем Александром на даче Миллера под покровительством тетушки Екатерины Ивановны.

23 августа он приехал в Ярополец и пробыл там более суток вместо предполагаемых нескольких часов. В день именин Натальи 26 августа Пушкин послал жене полный отчет о встрече с тещей. «Поздравляю тебя со днем твоего ангела, мой ангел, целую тебя заочно в очи — и пишу тебе продолжение моих похождений — из антресолей вашего Никитского дома, куда прибыл я вчера благополучно из Яропольца. В Ярополец я приехал в середу поздно.

Наталья Ивановна встретила меня как нельзя лучше. Я нашел ее здоровою, хотя возле нее лежала палка, без которой далеко ходить не может. Четверг я Провел у нее. Много говорили о тебе, о Машке и Катерине Ивановне. Мать; кажется, тебя к ней ревнует; но хотя она по своей привычке и жаловалась на прошедшее, однако с меньшей уже горечью. Ей очень хотелось бы, чтобы ты будущее лето провела у нее. Она живет очень уединенно и тихо в своем разоренном дворце и разводит огороды над прахом твоего прадедушки Дорошенки, к которому ходил я на поклонение… Я нашел в доме старую библиотеку, и Наталья Ивановна позволила мне выбрать нужные книги. Я отобрал их десятка три, которые к нам и прибудут с варением и наливками. Таким образом набег мой на Ярополец был вовсе не напрасен. Теперь, женка, послушай, что делается с Дмитрием Николаевичем. Он как владетельный принц влюбился в графиню Надежду Чернышову по портрету, услыша, что она девка плотная, чернобровая и румяная. Два раза ездил он в Ярополец в надежде ее увидеть, и в самом деле ему удалось застать ее в церкви. Вот он и полез на стены. Пишет он из Заводов, что он без памяти от прелестной и божественной графини, что он ночи не спит… и непременно требует от Натальи Ивановны, чтобы она просватала за него прелестную и божественную графиню. Наталья Ивановна поехала к Кругликовой и выполнила комиссию. Позвали прелестную, божественную графиню, которая отказалась наотрез.

Наталья Ивановна беспокоится о том, какое действие произведет эта весть. Я полагаю, что он не застрелится. Как ты думаешь? А надобно тебе знать, что он дело затеял еще зимою и очень подозревал прелестную, божественную графиню в склонности к Муравьеву…»

«Божественная графиня», упоминаемая в письме, Надежда Чернышова, приходилась близкой родственницей роду Пушкиных. Младшая дочь вельможи, богатейшего помещика Григория Чернышова, соседа Гончаровых (их усадьбы стояли почти рядом в Яропольце), волновала чувства Дмитрия Николаевича вплоть до 1835 года, когда на свое второе предложение он получил решительный отказ. Все понимали, что он совсем был не парой знатной и богатой Надежде Чернышовой. Получив письмо мужа с сообщением о несостоявшейся помолвке, Натали тут же поспешила утешить старшего брата. «Тысячу извинений, дорогой Митя, что я так запоздала с ответом, но что поделаешь. У меня опять были нарывы, как в прошлом году, они причинили мне ужасные страдания, и это помешало мне ответить тебе раньше. Спешу сделать это сейчас, чтобы утешить тебя по поводу твоих обманутых надежд в отношении графини Чернышовой; что делать, дорогой друг, примирись с этим. Я думаю, что ты прав в своих предположениях; мне кажется, это Муравьев вредит тебе в этом деле, я знаю, что в прошлом году он провел все лето в Яропольце, живя в постоянном общении со всей семьей, что же ты хочешь, чтобы он, при его красоте (Дмитрий Николаевич не унаследовал красоты матери, был немного глуховат и заикался. — Н.Г.), не произвел впечатления на молодую девушку. Что касается тебя, то, зная твое благоразумие, я надеюсь, что твоя страсть потухнет так же быстро, как и зажглась. Скажи мне только, узнав об отказе, ты не думал о самоубийстве?»

В жизни четы Пушкиных пока, кажется, ничего не предвещало трагедии. Поэт на этот раз отсутствовал дома три месяца, путешествуя по пугачевским местам. Он посетил Нижний Новгород, Казань, Симбирск и Оренбург, выезжая порой в окрестные места для встреч и бесед со старожилами, которые могли помнить рассказы о минувших событиях. Пушкин по-прежнему часто писал жене с дороги, представляя ей подробнейший отчет своего путешествия.

«Вчера были твои именины, сегодня твое рожденье. Поздравляю тебя и себя, мой ангел. Вчера я пил твое здоровье у Киреевского с Шевыревым и Соболевским; сегодня буду пить у Судиенки. Еду послезавтра — прежде не будет готова моя коляска… В клобе я не был — чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет. Надобно будет заплатить штрафу 300 рублей, а я весь Английский клоб готов продать за 200… Важная новость: французские вывески, уничтоженные Ростопчиным в год, когда ты родилась, появились опять на Кузнецком мосту…» (из Москвы, 27 августа).

«Мой ангел, кажется, я глупо сделал, что оставил тебя и опять начал кочевую жизнь. Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги Параша, повар, извозчик, аптекарь и т. д., у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься — сердишься на меня, — и поделом. А это еще хорошая сторона картины — что, если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна?

А другие, непредвиденные случаи? Пугачев не стоит этого. Того и гляди, я на него плюну — и явлюсь к тебе. Однако буду в Симбирске и там ожидаю найти писем от тебя…» (из Нижнего Новгорода, 2 сентября). Следом еще письмо: «…Сегодня был я у губернатора, генерала Бутурлина. Он и жена его приняли меня очень мило и ласково, он уговорил меня завтра обедать у него. Ярмарка кончилась. Я ходил по опустелым лавкам. Они сделали на меня впечатление бального разъезда, когда карета Гончаровых уже уехала. Ты видишь, что, несмотря на городничиху и ее тетку, — я все еще люблю Гончарову Наташу, которую заочно целую куда ни попало. Прощай, красавица моя, кумир мой, прекрасное мое сокровище, когда же я тебя опять увижу…»

«Мой ангел, здравствуй, я в Казани с пятого числа и до

сих пор не имел время тебе написать. Сейчас еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо. Здесь я возился со стариками, современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону…» (из Казани, 8 сентября).

«Пишу тебе из деревни поэта Языкова, к которому заехал и не нашел дома. Третьего дня прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел, но я все-таки тебя побраню. У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом. Как тебе не совестно! Не могла ты мне сказать в четырех строчках о себе и о детях. Ну так и быть. Дай Бог, теперь быть тебе здоровой… Из Казани написал я тебе несколько строчек — некогда было. Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stockings („синий чулок“), сорокалетней несносной бабе с вощеными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести, как ни в чем не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил ее красоту и гений. Я так и ждал, что принужден буду ей написать в альбом — но Бог помиловал, однако она взяла мой адрес и стращает меня перепискою и приездом в Петербург: с чем я тебя и поздравляю. Муж ее умный и ученый немец, в нее влюблен и изумлен ее гением… Сегодня еду в Симбирск, отобедаю у губернатора и к вечеру отправлюсь в Оренбург…» (из Языкова, села в 65 верстах от Симбирска, 12 сентября).

Из Оренбурга: «Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра я еду к яицким казакам, пробуду у них дни три — и отправляюсь в деревню через Саратов и Пензу.

Что, женка? Скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле?… Кстати, о хамовом племени: как ты ладишь своим домом? боюсь, людей у тебя мало: не наймешь ли ты кого. На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Всё это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой…

Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: на чужой сторонке и старушка Божий дар. То-то, женка, бери с меня пример» (из Оренбурга, 19 сентября).

В письмах конечно же всего не опишешь, но интересного было много: говорить — не переговорить… Разговоры остались до дома, например о том, как «Пушкин нежданный и нечаянный приехал и остановился в загородном доме у военного губернатора Оренбурга Василия Алексеевича Перовского. На другой день перевез я его в историческую Бердинскую станицу (бывшую столицу Пугача), толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым. Пушкин слушал все это с большим жаром и хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: „Как я давно не сидел на престоле!“ В мужицком невежестве своем он воображал, что престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньей и много хохотал… В Бердах мы отыскали старуху, которая видела, знала и помнила Пугача. Пушкин разговаривал с ней целое утро, ему указали, где стояла изба, обращенная в золотой дворец, где разбойник казнил несколько верных долгу своему сынов отечества, указали на гребни, где, по преданию, лежит огромный клад Пугача, зашитый в рубаху, засыпанный землей и покрытый трупом человеческим, чтобы отвесть всякое подозрение и обмануть кладоискателей, которые, дорывшись до трупа, должны подумать, что это простая могила. Старуха спела также несколько песен, относившихся к тому предмету, и Пушкин дал ей на прощание червонец.

Мы уехали в город, но червонец наделал большую суматоху. Бабы и старики не могли понять, на что было чужому приезжему человеку расспрашивать с таким жаром о разбойнике и самозванце, но еще менее постигли они, за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным, чтобы-де после не отвечать за такие разговоры, чтобы опять не дожить до греха и напасти! И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: „Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой не велик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под „пугачевщину“ и дарил золотом…“ (В. А. Даль). „…Старикам и особенно старухам не понравился и произвел на них неприятное впечатление тем, что, вошедши в комнату, не снял шляпы и не перекрестился на иконы и имел большие ногти, за то его прозвали „антихристом“, даже некоторые не хотели принять от него деньги (которые были светленькие и новенькие), называя их антихристовыми и думая, что они фальшивые“. „На руках: левой на большом, а правой на указательном пальцах по перстню“».

У образованного общества был свой интерес. «Мадам Даль рассказывала, как всем дамам хотелось увидеть Пушкина, когда он был здесь (в Оренбурге). Он приезжал ненадолго и бывал только у нужных ему по его делу людей или у прежних знакомых. Две ее знакомые барышни узнали от нее, что Пушкин будет вечером у ее мужа и что они вдвоем будут сидеть в кабинете Даля. Окно этого кабинета было высоко, но у этого окна росло дерево; эти барышни забрались в сад, влезли на это дерево и из ветвей его смотрели на Пушкина, следили за всеми его движениями, как он от души хохотал, но разговора не было слышно, так как рамы уже были двойные…»