Прекрасная толстушка. Книга 1
Шрифт:
На вокзале нас встретил Автандил, старший сын хозяев, жгучий красавец лет двадцати пяти, в новой соломенной шляпе и в рубашке с галстуком, на котором под пальмой нежилась фиолетовая красавица с красными волосами.
Автандил погрузил нас в собственный «ЗИМ» с открытым верхом и, как мы это поняли позже, повез нас не прямо к дому, а через все село. Во все время следования все встречные машины приветствовали его продолжительными восторженными гудками, а некоторые круто разворачивались, выбивая из каменистой дороги столбы пыли, и пристраивались к нам
Когда мы подъехали к дому, за нами следовала целая кавалькада машин, мотоциклов и велосипедов.
Нас хотели поместить на втором этаже в отдельных комнатах. Причем глава семейства батоно Григорий уверял нас, что на цене это никак не отразится, но мы побоялись разъединяться и поселились в одной.
Едва мы разложили наши вещи и умылись, как Эка, черноглазая и крайне застенчивая жена Григория, позвала нас отведать «хлеб-соль».
Мы поблагодарили, попросили у нее электрический утюг и сказали, что через пять минут будем. Когда мы в одном белье наспех гладили нарядные летние платьица, раздался осторожный стук в дверь.
— Кто там? — прокричала Татьяна, в панике натягивая на себя только что выглаженное платье.
За дверью раздался неопределенный шорох. Потом стук повторился. Татьяна подбежала к двери.
— Кто там? — спросила она.
За дверью медовый баритон произнес:
— Любов!
Потом раздалась гневная тирада Эки на грузинском языке, звонкие шлепки, словно по мешку с песком кто-то колотил палкой, топот, недовольное ворчание батоно Григория, тоже на грузинском, виноватый голос Автандила, смех его младшего братишки Гурама — и все смолкло.
— Веселенький у нас тут будет отдых, — сказала Татьяна.
Стол был накрыт в беседке, увитой черным виноградом. Надо ли описывать, что такое щедрый грузинский стол, накрытый для «хороших людей»? Особенно запомнились жареные ломтики баклажанов, разрезанных вдоль, в которые были завернуты толченые грецкие орехи с чесноком и восхитительными травами, и лобио из плоских и длинных, стручков зеленой фасоли с мацони, в котором плавал мелко резанный чеснок и фиолетовые листики базилика. Ну и, конечно, копченый сулугуни и хрустящие кусочки слегка подвяленного и потом обжаренного на сильном огне мяса. И хачапури! Прозрачные от масла, огненные.
В широких эмалированных мисках лежали лопнувшие от зрелости, истекающие медвяным соком смоквы, изысканно-удлиненные, лимонного цвета груши, черный пахучий виноград, мед в сотах. Экзотические колбаски чурчхелы, груды зелени, плоские лепешки пури.
В стеклянных графинах стояло черное вино. Мы, особенно предупрежденные Зинаидой насчет вина, которое будут вливать в нас ведрами и от которого невозможно будет отказаться, облегченно вздохнули. Графины нам показались не такими уж и большими.
Кроме нас, были приглашены ближайшие соседи наших хозяев, сестра Григория с мужем, впрочем, она тут же убежала на кухню помогать Эке, и друг Автандила Кесоу, студент Московского института тонкой химической технологии. Интересный мальчик,
Тамадой, разумеется, был Григорий. Он говорил такие тосты, с таким серьезным видом, что отказаться было просто невозможно. И вино было сладкое, с пряным привкусом винограда «изабелла».
Эка, видя, как мы лихо взялись за дело, потихоньку предупредила, что не обязательно пить каждый стакан до дна. Можно оставлять. В ценности этого совета мы убедились, когда на смену быстро пустеющим графинчикам начали появляться точно такие же, только полные, а тосты не кончались. Даже наоборот — все время казалось, что мы только подходим к главному, а до сих пор была лишь разминка.
Во все время пирушки мимо дома на тихой скорости проезжали машины. Они притормаживали напротив беседки, потом, просигналив, срывались с места, точно пришпоренные скакуны.
Стемнело очень рано, часов в восемь. Григорий зажег в беседке лампу, вокруг которой тут же стали, как бешеные, кружить мотыльки и жуки.
С улицы послышались восторженные гортанные возгласы и автомобильные гудки.
— Они, как мотыльки, летят на огонь вашей красоты, — сказал Григорий, кивая в сгустившуюся от нашего света темноту.
Он неторопливо разлил вино по стаканам, поднял свой, и стало ясно, что он говорит тост.
— Что заставляет мотыльков лететь на огонь? — задумчиво спросил Григорий. — Ведь он несет в себе гибель. Но они летят, обжигают крылья и гибнут, а на их место летят новые. Потому что красота, будь то красота пламени или женских глаз, сильнее разума! Сильнее инстинкта самосохранения. И у людей бывает подобное. Некоторые «мотыльки» сходят с ума и летят на красоту, забывая о мужском достоинстве, о долге перед семьей, перед старшими, перед детьми, забыв о чести и о стыде!
Григорий сурово посмотрел на притихшую молодежь. Никто из них и не думал улыбаться. Автандил сидел, потупив взор, а Кесоу со столичной смелостью смотрел Григорию в глаза и важно кивал на каждое слово.
— У этих «мотыльков» нет ни ума, ни стыда, ни чувства долга, — продолжал Григорий, — а у людей должно быть все наоборот. Потому что гибнет в этом столкновении не «мотылек», забывший о том, что он мужчина, а сам источник света и красоты. Так выпьем за любовь, за настоящую любовь, которая не губит женскую красоту и не отнимает у мужчин их честь. За любовь, от которой рождаются красивые дети и умножается род человеческий!
Григорий неторопливо поднялся. За ним шумно встали все мужчины.
Он с ласковой благодарностью взглянул на Эку, которая как раз в это время принесла глиняное блюдо с жареными цыплятами, и протянул ей стакан с вином. Эка зарделась от удовольствия, поставила блюдо на середину стола, торопливо вытерла руки о темный передник, бережно приняла стакан и, дождавшись, когда все выпьют, поблагодарила всех, аккуратно выпила весь стакан до дна и, снова вытерев руки о передник, убежала на кухню.