Прекрасная толстушка. Книга 1

Перов Юрий Федорович

— Еще поймешь, — ответил он без всякой угрозы, но я поежилась от этих слов.

— Ну хорошо, скажешь, когда захочешь, но я тебе советую поспать часов до восьми, потом спокойно позавтракать и вместе со всеми выйти из дома, как на работу. На тебя и внимания никто не обратит.

Он с минуту подумал, потом сказал:

— Я лягу здесь. Встану в восемь и уйду.

— А я заведу тебе будильник, — с облегчением сказала я.

— Мне не нужен будильник, — ответил он.

— Тогда я поставлю его себе, чтобы приготовить тебе завтрак, — сказала я.

12

Хоть сил уже не было никаких,

но я, опять же неукоснительно следуя бабушкиным заветам, помылась и почистила зубы. Проходя в ее комнату мимо своей спальни, я заметила из-под двери полоску света. Понимая, что спросонья он может и выстрелить, я решила все-таки войти и погасить свет, чтобы не мешал ему спать. Тихонечко надавив на ручку, я бесшумно открыла дверь и сперва просунула туда руку, чтобы он понял, что это я. В крайнем случае, думала я, в руку труднее попасть, чем во все остальное, а в самом крайнем случае от ранения в руку никто не умирал.

Немного подождав и убедившись, что в меня никто не стреляет, я заглянула в спальню.

Он спал на животе, зарывшись лицом в подушку и разметавшись по кровати. Одна рука его была засунута под подушку, где, как я догадалась, лежал пистолет. Одеяло почти все сползло на пол.

Он был страшно худой, с выступающими ребрами и весь разрисованный своими крестами, могилами, кинжалами и звездами. На нем были трусы. Наверное, он их выстирал и высушил на себе. Теперь они стали стального цвета, а когда я его по частям мыла в ванной, то решила, что они черные.

Как ни тепло у нас было, но я побоялась, что он, ослабленный голодом и ранами, может простудиться, и, подойдя к нему, осторожно подняла с пола одеяло и укрыла его.

Он перевернулся на спину, но не проснулся. На порозовевших от сытости и сна припухлых, почти мальчишеских губах проступила блаженная улыбка. У меня сердце защемило от жалости. Он стал так похож на того маленького Леху, которого я безмолвно и беззаветно любила все детство. Он так улыбался, когда я приносила ему бабушкино печенье… Или когда мы наконец сбивали лед с самой последней, стертой и пожелтевшей от времени ступеньки его белокаменной лестницы, и он, сметя осколки льда, голяком, бегом, вприпрыжку поднимался до самой своей двери на втором этаже и смотрел на меня сверху с довольной, вот точно такой же улыбкой.

Слезы сами собой побежали по моим щекам и одна капнула ему на веко. Он медленно, все еще продолжая улыбаться, открыл глаза и, протянув свою худую, но сильную руку в наколотых перстнях, неловко и бережно, согнутым указательным пальцем вытер слезы с моих щек. Так он делал всегда, когда мы были оба маленькие, и перестал, когда повзрослели, а он стал курить и стоять со взрослыми ребятами у голубятни, откуда слышались гитара и ленивый мат.

Забыв обо всех своих страхах и обидах, я наклонилась и прижалась к нему щекой, чтобы поплакать по загубленным нашим жизням, особенно по его, по нашей несостоявшейся любви, по его неизвестной теперь судьбе… Он лежал не шевелясь, но и этого мне было достаточно. Выплакавшись и успокоившись, я тихонько поцеловала его в небритую щеку. Впервые уколовшись губами о колючки, я, не помня себя от внезапных чувств, прошептала:

— Мой сладкий ежик…

— Свет, — тихо сказал он.

— Что? — не поняла я.

— Свет погаси, — сказал он хриплым голосом.

Я живо встала, подбежала к двери и щелкнула выключателем. В темноте

я расстегнула пуговицы халата и слегка шевельнула плечами. Скользкий и тяжелый шелк, лаская тело, мгновенно сполз с меня. Переступив через халат, я подошла к кровати и на ощупь, так как глаза еще не привыкли к темноте, приподняла одеяло и скользнула в нагретую им постель.

Он лежал на спине, вытянувшись и положив руки на одеяло. Я прижалась к нему пылающим от внезапного желания боком. Он даже не шевельнулся в ответ, только его вдруг начала бить дрожь. Она была настолько сильная, что его всего выгибало, и я слышала, как клацают зубы.

Будь я понеопытнее, обязательно испугалась бы… Но такая же дрожь в похожих обстоятельствах била и меня, и Илью…

Не обращая внимания на его зубную дробь, я повернулась к нему, навалясь своей тяжелой грудью, закинула на него ногу и прижалась губами к родным губам.

Я беспокоилась только об одном: как бы не потревожить его рану, и поэтому положила ногу повыше, туда, где сразу почувствовала, как бешено он возбужден…

Он совершенно не умел целоваться. Когда я своими губами и языком раскрыла его рот, он так и остался недвижим и безволен. Словно он даже не догадывался, как действуют в таких случаях. Я тщетно вдыхала его чайный запах, но поцелуя не получалось.

А потом, у него совершенно куда-то пропали руки. У него их опять не было, как много лет назад в темноте кинотеатров. Он не то что не обнимал меня, он даже умудрялся каким-то образом не дотронуться до меня, до тех мест, прикоснуться к которым мечтали сотни мужиков, и я видела это в их глазах. До тех мест, едва притронувшись к которым мужские руки становятся жадными и ненасытными, как и их глаза, если они не гасят при этом свет…

Медленно, едва прикасаясь, чтобы чувствовать его каждой клеточкой, я повела ладонью по его атласному, хоть и худому телу, ощутила напряженные, твердые, как и у меня, соски, почувствовала, как катится вслед за моей рукой по его колее волна крупных мурашек, добралась таким образом до трусов и, прежде чем нырнуть под резинку, погладила его сверху, удивляясь почти хрупкой, почти звенящей, почти стальной твердости.

От этого движения Леха внезапно вскочил, перелез через меня и встал с кровати. Потом он скинул с кровати мои ноги, явно побуждая встать и меня. Я поднялась, ничего не понимая, и потянулась, чтобы обнять его. Он почти грубо оттолкнул мои руки, развернул к себе спиной и заставил нагнуться. Сообразив наконец, что от меня хотят, я оперлась руками о кровать и слегка расставила ноги.

Нельзя сказать, чтобы такая позиция была мне незнакома, но никогда еще мне не приходилось с нее начинать, притом в самый первый раз.

Это было восхитительное ощущение, когда он, огненно- горячий и твердый, начал настойчиво и слепо, как теленок, впервые подпущенный к материнскому вымени, тыкаться в меня и никак не мог нащупать дорогу к блаженству.

А дорога, как я уже говорила об этом раньше, была свободна, широка, выстлана розами желания и умащена росою любви, но все равно он долго не мог найти правильного пути, словно и вовсе не знал его.

Я помогала ему как могла, но он все время, наверное из- за своего роста, попадал чуть выше. Наконец я не выдержала, изогнулась назад, поймала его своей рукой и направила на путь истинный… Он не вошел, он ворвался в меня и заработал как бешеный…