Прекрасная второгодница
Шрифт:
Мама пригорюнилась, потом заплакала.
— Ради меня, Костенька, ради нас.
С ложками в руках она стояла и плакала, старенькая, толстенькая, краснощекая. Костя подошел к ней, погладил ее по голове, отобрал у нее ложки.
— Намусорил я тут, — сказал он. — Вы прибирайтесь пока, а мы с Гошкой пойдем бананы жарить.
На кухне, пока Костя чистил и резал бананы (обращаясь с ними так бесцеремонно, как иная хозяйка с магазинным картофелем), Игорь смотрел на него, не отрываясь. Виски и брови у Кости были седые… и эти белые пятна на руках…
— Костя, — вполголоса окликнул его Игорь. — Слышишь,
— Ау, — отозвался брат. — Ты хочешь спросить, что с руками. Не бойся, это от солнца. Скоро пройдет.
— Нет, я не о том… — Игорь помедлил. — Скажи мне, Костя, ты был ранен?
Брат вскинул голову, сухо засмеялся, не глядя на Игоря. Худые руки его продолжали работать.
— С чего ты взял? — спросил он. — Кто это мог меня ранить?
— Ну, инсургенты… — смутился Игорь.
— Хм, инсургенты. — Брат покачал головой. — Воображение у тебя, однако… Сковородка готова? Топленое масло есть? — Он говорил все это, глядя высоко перед собою, а не на Игоря, как слепой.
— Все хорошо, Костя? — настойчиво спросил Игорь, заглядывая ему в лицо. — Все у тебя хорошо?
Долго Костя не отвечал. Сковородка шипела.
— Только при маме… — проговорил он с трудом, — при маме таких вопросов не надо. Все будет хорошо.
Он уложил на сковородку первую партию банановых долек и, хлопнув на ходу Игоря по плечу, пошел (который раз уже) мыть руки. Он тоже был аккуратистом, его брат.
7
Весна в этом году обещала быть редкостно дружной: стояли пасмурные теплые дни, по ночам еще иногда подваливал снег, но, не успев лечь, тут же начинал таять. Ветки деревьев, обдутых сырыми ветрами, стали живыми и гибкими, кое-где, особенно между домов, они уже были облеплены коричневыми и желтыми почками, которые только что не жужжали, как пчелы. Асфальт был влажен и гол, снег лежал еще грязными кучами во дворах, под кустами, под скамейками в скверах, но и там усиленно таял. Пахло водой.
Игорь и Костя возвращались из овощного с картошкой. Взяли сразу двадцать кило и несли авоську вдвоем. Игорь то и дело с беспокойством поглядывал на брата: ему не нравилось, как Костя дышит, редко и глубоко, с какими-то судорожными паузами. Несколько раз Игорь порывался взять авоську на себя, но Костя молча смотрел на него и загадочно усмехался.
— Что ты так дышишь? — не вытерпел наконец Игорь. — Устал? Давай передохнем.
— Тебе, я вижу, в сиделки не терпится? — весело спросил его брат. — Не торопись, Гоша, успеешь. А дышу потому, что воздух вкусный. Давно таким не дышал.
Говоря это, он замедлил шаги и огляделся. Они шли по скверу, который лет через тридцать обещал стать дремучим, но пока что имел какой-то карантинный вид. Все деревца, чуть выше человеческого роста, белыми тряпочками привязаны были к подпоркам. Впрочем, дома по обе стороны, светлые, ровные, казались вычерченными прямо на сером небе, к ним очень шло это призрачное и трогательное обещание сквера.
— Ладно, присядем, — сказал Костя, помедлив. — Все равно, где-то поговорить надо.
У Игоря похолодело сердце: значит, все-таки… все-таки он правильно понял. По дороге в овощной и там, в очереди, он боялся и ждал этого разговора. Недаром Костя так решительно вызвался в магазин, невзирая на все мамины уговоры.
Они
— На мне общественное поручение, — проговорил Костя, повернувшись и глядя Игорю в лицо своими немолодыми глазами. — Женщины просили на тебя повлиять. Будто бы ты совершенно от дома отбился. Я не считал себя вправе вмешиваться, но раз уж выслушал одну сторону, надо дать высказаться и другой. В чем проблема?
Игорь облегченно вздохнул: тот разговор откладывался на неопределенное время. «Трус, жалкий трус! — выругал он себя. — Обрадовался отсрочке!» Машинально сунул руку в карман, достал божка, повертел его в пальцах. Круглое лицо толстяка младенчески улыбалось во весь беззубый рот, короткие ручки покойно лежали на толстом животе. Пальцы приятно защекотало. Особого восторга Игорь не испытывал, но ощущение простоты и раскованности немного кружило голову.
— А не боишься? — насмешливо спросил Костя. — Игрушечка-то опасная. Впрочем, я на себе проверял: чего человек не хочет сказать — того и не скажет. Но уж что хочет — скажет всенепременно.
— Нет, не боюсь, — сказал Игорь. — Мне от тебя скрывать нечего.
Все как бы осветилось вокруг скрытым солнцем: стены домов ярко белели в темно-асфальтовом небе, рыжие ручьи, извиваясь и журча, бежали у самых их ног, мостовая отдавала лиловым.
— Давно хочу тебя спросить, — заговорил он, — как ты думаешь, можно ли любить плохого человека? Заведомо плохого, я имею в виду.
Костя ответил не сразу. Он поежился, посмотрел по сторонам.
— Сама постановка вопроса, — проговорил он наконец, — сама постановка вопроса показывает, что никакой любви тут нет и в помине.
— А что же есть?
— Может быть, любопытство, новизна, стремление понять, разгадать, объяснить, да мало ли что.
Игорь представил себе Сонино лицо — светлое, веснушчатое, с нахмуренными золотыми бровями…
— Нет, ты не прав, — сказал он, — чего-то ты, наверно, не знаешь.
— Возможно, — согласился Костя и искоса посмотрел на Игоря. — А почему наши так к ней плохо относятся?
— Да все проклятая коллизия, — сказал Игорь, — «мы и они», «Они» — это те, кто живет не так, как мы, а значит — не так, как надо. Отсюда и неприязнь.
— М-да, коллизия, — задумчиво повторил Костя. — Ты понимаешь, Гошка, я с трудом себе представляю, как это можно — сидеть два года в одном классе и еле тянуть.
— Это в тебе говорит психологический стереотип! — запальчиво возразил Игорь. — Второгодница — значит, ленива, глупа, распущенна. Так и старики рассуждают и Нинка. Ты тут, прости, не оригинален. Видишь ли, учеба — это в своем роде компромисс, приходится чем-то поступаться, а она поступаться принципиально не хочет. Есть люди, органически неспособные к компромиссам, подлаживаться им претит. У нее, понимаешь ли, интуитивный склад мышления…