Прекрасное видение
Шрифт:
– О чем?
– Но ведь ты пропала!
– Нин, я большая девочка, – сказала Ванда, слабо улыбнувшись. – У меня свои дела. Вам что, мать названивала?
– Конечно!!! Я ей сказала, что ты с любовником в Египет улетела!
– Правильно. Спасибо.
Я не знала, что сказать еще. Ощущение было таким, будто я разговариваю с подругой сквозь стеклянную стенку, как в импортных фильмах, и мы не очень хорошо слышим друг друга. Чтобы не молчать, я достала пакет с иконой.
– Вот. Мы ее нашли.
В глазах Ванды мелькнуло оживление. Она поспешно протянула руку, сняла пакет,
– Чеми деда… – вырвалось у него. Я понимала его: казалось, что Ванда, держащая икону перед собой, глядится в зеркало. Она сидела почти спиной ко мне, повернув икону к окну, и светлые грустные глаза Богоматери смотрели прямо на меня.
– Надо отвезти ее бабке.
– Если хочешь – отвезу, – подал голос Бес. Ванда опустила икону, улыбнулась.
– Это правда, что ты у этих… двух бандитов отбил машину?
– Да не я, а из «тараканника» черножопые… О, черт! – спохватился Яшка, взглянув на Барса. Но тот стоял отвернувшись к окну и, казалось, ничего не слышал. Ванда беззвучно рассмеялась, глядя на смущенного Беса. Затем повернулась ко мне:
– Как твои дела? Что там на работе? Годовой уже все сдали?
– Пока несут. Твой «Кристалл» меня уже замучил. Что за сводку по льготам ты у них просила?
– По прибыли и по продажам, с разбивкой на кварталы. Ты требуй, с годовым они так или иначе должны все принести. Как Осадчий?
– Что ему сделается… Ловит своих жуликов.
– Вы с ним не помирились?
– И не собиралась даже…
Я осеклась на полуслове, сообразив, что говорю что-то не то. Ванда смотрела на меня своими прозрачными глазами, и ее лицо было спокойным и безмятежным. Словно ничего не произошло. Словно не было этих двух недель, за которые я узнала о своей лучшей подруге больше, чем за всю жизнь. Словно не было ни беготни по чужим квартирам, ни разговоров с незнакомыми людьми, ни наркотиков, икон, пистолета… Словно мы сидели не в больничной палате, а на кухне Мамы-шефа, и Ванда готовилась в очередной раз выслушать мои жалобы на Осадчего, Шизофину, полинявший от стирки синий костюм, головную боль от компьютера и прочую ерунду. Еще вчера я была уверена – стоит отыскаться Марсианке, и я засыплю ее вопросами, выясню наконец, почему она так старательно прятала от нас свою жизнь, почему ей было легче солгать, чем признаться, что ей плохо… Но вот она сидит передо мной – и я привычно отвечаю на ее, ЕЕ вопросы о работе, о сводках, об Осадчем…
– Ванда… Послушай меня. Мы все с ума сходили. Мы за две недели столько всего понаделали…
Она остановила меня движением руки.
– Я знаю. Мне Георгий рассказал. Спасибо.
Я посмотрела на Барса. Тот стоял, опустив глаза, на лице его лежала тень. Что ж… Конечно. Он был здесь еще вчера. Наверняка они с Вандой проговорили всю ночь. И что нового я теперь ей скажу? Внезапно я отчетливо поняла, что Катька была права, и в горле встал комок. Ванде совершенно был не нужен здесь никто из нас. Кроме, разве что Барсадзе.
За спиной у меня
– Тут это… Катька насовала. Печенье какое-то, смородина… Лопай. И того… Давай уже, мать, домой, без тебя скучно.
Лицо Ванды слегка порозовело. Она жестом попросила Яшку нагнуться, поцеловала его в щеку, прошептала несколько слов. Бес растерянно буркнул в ответ что-то невразумительное, отошел к двери. Ванда посмотрела на меня.
– Увидимся дома, – буднично сказала она. Нагнувшись, достала из тумбочки листок бумаги. – Пожалуйста, отдай в отдел кадров на работе. Это заявление об уходе.
– Отдам. Выздоравливай.
Я вышла из палаты вслед за Яшкой. С порога я обернулась, чтобы еще раз взглянуть на подругу, но рядом с койкой уже стоял Барс. До меня донесся его голос. Я услышала лишь несколько слов, обращенных к Ванде. Но и этого было достаточно, чтобы побыстрей закрыть за собой дверь.
Больничный дворик потемнел: из-за макушек тополей наползала туча. Первые снежинки уже вертелись в воздухе. Ворон на клумбе не было, вместо них гонялись друг за другом взъерошенные воробьи. Один из них взлетел на куст, и с веток сирени тяжело посыпался снег. Стоя на дорожке, я смотрела на воробьиную возню. Старалась не моргать.
– Ну здрасьте нам, – невесело сказал Яшка. – Ты чего это, Нинк?
– Бес, отстань… Не обращай внимания…
Яшка, вздохнув, полез в карман. После минуты сосредоточенных поисков извлек из него огромный, скомканный, весьма сомнительной чистоты платок и насильно заставил меня высморкаться. Затем для полноты эффекта сам вытер мне слезы, и мне показалось, что по лицу проехался ледовый каток.
– Яшка! Лопатой своей! Отстань сейчас же!
– А ты не реви. Надоели вы мне хуже сифилиса. – Он убрал платок, сощурился на тучу. – Надо ехать. Щас так снежком отоварит…
– Ты правда с утра от Маринки сорвался? – спросила я.
– Угу… Теперь визгу не оберешься. А я ей сто раз говорил – когда дела, тогда не лезь! Мозгов-то нету – баба…
– Ты у Осадчего на квартире с ней встречаешься?
– Кто тебе сказал?! – возмутился было Бес, но, посмотрев на меня, пожал плечами. – Н-ну… А куда я с ней денусь-то? У ней – родители-алкаши, я уж замучился папаше мозги вправлять, чтоб Маринку с матерью не гонял. У нас – сама знаешь, что делается, двор проходной… Что мне – в гараже ее?.. Так зима вроде…
– Давно бы квартиру купил.
– Фигушки, – подумав, убежденно сказал Бес. – Ее потом из этой квартиры никаким танком не выпихнешь. Знаю я вас, бабье, – тут же решит, что жениться хочу. Поехали домой!
Дома мы были через два часа. Дорогу сильно затруднил снегопад, накрывший нас при выезде из Пушкина. Яшка за рулем пыхтел, ругался и обвинял в неожиданной снежной буре всех на свете, включая бога, президента, метеобюро и собственных братьев. Последние на всякий случай не возражали, но, как только джип поравнялся с родной барахолкой, хором попросили остановить и организованно покинули средство передвижения. Яшка с минуту соображал, не податься ли следом за ними, но затем все же решил сделать широкий жест: