Прекрасные авантюристки (новеллы)
Шрифт:
Последние, запоздалые отголоски осторожности немедленно выветрились из головы: Зимний дворец был рядом. Новая жизнь была рядом — только руку протяни!
У ворот Лесток отделил двадцать пять человек гвардейцев, которым велено было арестовать Миниха, Остермана, Левенвольде и Головкина. Восемь гренадеров, знающих пароль, прошли вперед, сделав вид, что совершают ночной обход. Внезапно накинулись они на четырех часовых, стоявших у входа, легко обезоружили их и открыли дорогу остальным. Офицер крикнул было тревогу:
— На караул! — однако его повалили, занесли над ним штык…
Елисавет отвела штык и побежала
Один из гренадеров грубо растолкал спящих, однако Елисавет запретила будить маленького императора. Анна Леопольдовна никак не могла — вернее, не хотела! — понять обрушившейся на нее беды. Антон Ульрих, которого все считали недалеким, оказался более сообразителен и уныло стоял в шубе, накинутой на белье, между двумя гвардейцами. Безропотно ушел он из дворца в тюрьму. Анну Леопольдовну унесли на руках.
Проснулся разбуженный шумом ребенок. Его принесли в кордегардию, где Елисавет взяла его на колени:
— Бедный невинный младенец! Твои родители одни виноваты.
Переворот свершился, и Елисавет выехала в своих санях на Невский проспект. Город уже проснулся, все всё знали, новую императрицу приветствовал народ. От радостных криков младенец развеселился и принялся подпрыгивать на коленях Елисавет. Ну откуда ему было знать, что именно эта добрая и красивая женщина с мягкими и ласковыми руками только что отняла у него корону!
Вот так блистательно закончился переворот, который историки потом назовут «заговором между спальней и казармой».
Да уж, весь этот комплот и в самом деле был авантюрой чистой воды. Собственно говоря, в жизни этой женщины — порою слишком ленивой, порою слишком трусливой — это была единственная авантюра. Но зато — какого рода, свойства и качества! Отъявленные интриганы, посвятившие жизнь плетению паутины заговоров, рыдали от зависти, узнавая о том, чего можно достигнуть с помощью единственной, совершенно сумасшедшей, неподготовленной, глупой, опасной авантюры!
Хотя безопасных авантюр, пожалуй, не бывает. Но не нами сказано: «Цель оправдывает средства!»
Лживая инокиня (Марья Нагая — инокиня Марфа)
Июньским днем 1605 года по дороге к Троицкому монастырю мчала великолепная карета, запряженная шестеркой коней. День был прекрасный: солнечный, жаркий, но притом ветреный, свежий. И женщина, одетая в монашеское платье из дорогого, тонкого сукна, не могла оторваться от окна, потому что не могла отделаться от мысли: всю эту поющую, звенящую, шелестящую листьями, цветущую, зеленеющую красоту нарочно выставили обочь дороги — для нее, для услаждения ее взора, для увеселения ее сердца, давно отвыкшего радоваться. И все это сделал он — тот, кто прислал за ней великолепную карету, чтобы увезти, наконец-то увезти из постылого глухого монастыря. Тот, кто велел сопровождать ее почтительному, молодому, красивому всаднику по имени князь Михаил Скопин-Шуйский. Тот, в угождение кому готовят ей ночлег в лучших домах попутных городов, не знают, куда посадить, чем угостить…
Он — это царь.
Он —
Мечты, которые только и помогали ей выжить, продержаться в течение этих тягостных, страшных лет — сначала в Угличе, под неусыпным наблюдением соглядатаев подлого, коварного Бориски Годунова, потом в монастыре, затерянном среди лесов, — эти лихорадочные, казавшиеся несбыточными мечты готовы сделаться явью. Для этого нужно только одно. Красивый, лукавый и непреклонный князь Скопин-Шуйский намекнул, нет, прямо высказал: нужно, чтобы она, инокиня Марфа, бывшая царица Марья Нагая, последняя жена грозного государя Ивана Васильевича, признала своим сыном Дмитрием какого-то совершенно неведомого ей человека, назвавшегося этим именем.
Нужно солгать принародно…
Нет, почему — солгать? А вдруг это правда? Вдруг свершилось то чудо, о котором ей столько раз неумолчно твердил брат Афанасий, состоявший в тайной переписке с хитроумным Богданом Бельским? Слабым своим женским разумением она не знала, верить, не верить… А что оставалось делать, как не склониться пред судьбой, которая сначала даровала ей сына, а после отняла?
Отняла, чтобы вернуть! Вернуть и сына, и почести всенародные, и привольную жизнь, мягкую постель, сладкий кус. Распрямить согбенные плечи, заставить вновь заблестеть угасший было взор и смягчить в улыбке скорбные уста…
Или она мало страдала? Разве не имеет теперь права на ложь… тем более если и сама не уверена, правду скажет или нет?
С каждым днем, с каждым часом пути приближалась Москва. Приближалась встреча с сыном… О господи! Она и сама скоро поверит, что неведомый царь Дмитрий — истинно ее сын!
…Переночевали в Троице. Опасаясь потревожить сон государевой матушки, в монастыре все угомонились чуть ли не засветло, и тишина воцарилась поистине священная. А между тем инокиня Марфа не спала. В келье, отведенной ей и больше напоминающей боярскую палату, она бессонно смотрела в темный проем окна, за которым медленно струилась звездная ночь, и думала лишь об одном: возможно ли, чтобы свершилось наяву чудо? Чудо спасения ее сына?
— Матушка-царица, — заглянула в комнату нянька Арина Жданова. — Изволь выйти к царевичу.
Мысли Марьи Федоровны, сидевшей у окна за пяльцами, витали далеко-далеко от Углича, поэтому она от неожиданности вздрогнула и вонзила иголку под ноготь.
— Чего тебе? — сердито обернулась к няньке. Но тут же увидела, что глаза Арины полны слез, и схватилась за сердце: — Господи! Что с царевичем?.. Неужто опять на скотный двор побежал?
— Туда, государыня! — часто закивала Арина, которая по-прежнему обращалась к Марье Федоровне с тем титулом, которого она не носила вот уже семь лет — с тех пор, как овдовела.
Марья Федоровна отложила моточек жемчуга, воткнула иглу в вышивание и, как могла споро (бегать царице, даром что бывшей, все-таки невместно!), начала спускаться по лестнице терема.
К счастью, ее брат Афанасий Нагой успел на скотный двор раньше. Сойдя с крыльца, Марья Федоровна с облегчением увидела, что Афанасий ведет царевича, крепко придерживая за плечо, а тот хоть и рвется, но напрасно.
— Что ж ты, чадо мое, опять за старое принялся? — начала выговаривать ему царица. — Уже не раз божился, что больше не станешь, а сам-то…