Прекрасный дом
Шрифт:
— Почему вы спешите посторониться — хоть в канаву, — когда мимо проходит белый человек? Почему вы снимаете перед ним шапку, если даже понятия не имеете, кто он такой?
— Мы не хотим неприятностей, — обычно отвечал Коломб.
— Вот, вот! Подставляете другую щеку? Тебя, Исайя, значит, напичкали всем этим? Иисус Христос плакал… что касается меня, то я бы отправил их ко всем чертям. Вы были здесь еще до них, но вы такие покорные, смирные, вы не смеете даже голову поднять перед ними. Клянусь богом, вы заслужили того, чтобы вас тыкали носом в грязь. Если в следующий раз, когда встретите меня на Черч-стрит, вы не спрыгнете с дороги в канаву, я вас изобью.
— Да,
— Не смей мне поддакивать. Я говорю истинную правду. В такой поддакивающей стране невозможно жить. Самым лучшим днем для меня будет тот день, когда я уберусь отсюда.
Тридцать лет он обещал себе убраться из этой страны. Тридцать лет он посылал на голову генерального директора Управления железных дорог — «кровавого пса сэра Дэвида» изощреннейшие проклятия, похожие на какую-то злобную, безбожную молитву о мести. Вопреки существующим правилам он учил рабочих-зулусов своему ремеслу, и самые способные молотобойцы становились настоящими кузнецами.
Более молодых кузнецов пугало это жадное стремление учеников к мастерству, и он говорил им, подмигивая:
— Пусть учатся тяжелой работе и выполняют ее. К чему вам беспокоиться из-за этого?
Джордж Олдхем пленял и одновременно изумлял Коломба. Этот англичанин не походил на других: на первый взгляд он не производил впечатления серьезного человека, а между тем за его шутливой бранью, за резкой сменой настроений старого пьяницы скрывалась какая-то своеобразная серьезность. Коломб сразу заметил, что его товарищи никогда не говорят о Джордже пренебрежительно, как о других мастерах. Если они прямо спрашивали его совета, ответ часто представлял собой грубую насмешку. Они переставали спрашивать, но слушали его со странно счастливым выражением в глазах и, работая с ним рядом, сами становились как-то солиднее и старше.
В то утро, когда Коломб с угрюмым ожесточением бил своим молотом, он заметил, что насмешливые серые глаза Джорджа украдкой следят за ним из-под мохнатых бровей.
— Ну-ка, выкладывай, Исайя, — сказал Джордж во время передышки.
— У меня очень болен отец. Я должен вернуться домой, пока он не умер.
— Черт возьми, — свирепо усмехнулся Джордж, — у вас у всех отцы умирают медленной смертью. Ладно, убирайся, и черт с тобой!
Они оба помрачнели и работали всю смену порывисто и торопливо: белый отдавал короткие приказания, горны шипели и стонали, а раскаленный добела металл плясал под молотами. В душе Коломб знал, что между ним и Джорджем нет ненависти, а гнев старого кузнеца казался ему гневом божьим на Моисея — добрым и справедливым.
В конце смены Джордж Олдхем выдал ему нужные бумаги и проследил, чтобы он был уволен по всем правилам.
— Тебя ищет полиция? — спросил он, когда Коломб подошел к нему попрощаться.
— Мой отец… — опустив глаза, начал было Коломб.
— Не рассказывай мне сказки, Исайя. — Кузнец что-то жевал, энергично шевеля языком и высасывая застрявшую в зубах пищу. — Ладно, забудем это. Возвращайся, я позабочусь о работе для тебя.
— Инкоси!
— Нечего меня величать. Я не какой-нибудь кровавый пес, сэр Дэвид.
Оба улыбнулись, и зулус, шаркая тяжелыми, подбитыми железом башмаками, отправился за своими одеялами и маленьким узелком с вещами.
Над лачугами поселка Виктория висело облако дыма — в глиняных очагах, а то и просто в открытых жаровнях у порога горели дрова, сухой навоз или уголь, украденный из товарных вагонов. К запаху дыма примешивалось зловоние гнили и человеческих
Коломб остановился на холме, возвышавшемся над темной долиной. Внизу находилась лачуга, куда он направлялся. Эта лачуга принадлежала Мейм, негласно игравшей в жизни обитателей поселка довольно большую роль. Он познакомился с ней в церкви, которая носила название Сионской и во главе которой стоял епископ Зингели. Сначала Коломб отправился в миссию, где и принял христианство и где белые миссионеры дали ему новое имя — Исайя. Позже он с ними порвал и, чтобы отделаться от белых, перешел к епископу Зингели. Мейм была весьма значительной фигурой в Сионской церкви, хотя она и не занимала там никакого официального поста. Она читала проповеди и, впадая в экстаз, умела своими пылкими речами собирать деньги и вербовать новых прихожан. В глубине души Коломб ставил Мейм гораздо выше, чем самого епископа Зингели.
Он перебрался через ручей и зашагал вверх по оврагу к широко раскинувшемуся «городу лачуг». Тропинка была гладко утоптана прохожими. С одной стороны ее шла крутая насыпь, а с другой, внизу, слабо мерцала вонючая грязная жижа, стекавшая в ручей из жилищ. Приближаясь к лачугам, он снова стал шаркать ногами по земле, боясь споткнуться в темноте. Начал накрапывать дождь, и все, кто сидел под открытым небом, чтобы подышать воздухом, устало поднялись на ноги. Отодвигались листы жести и куски мешковины, служившие дверями, и слабые лучи света, мелькнув на дороге, тотчас же исчезали. На тропинке стояла молодая женщина, и Коломб столкнулся с ней, на мгновение ощутив ее мягкое тело.
— Аи, отец, — сказала она и захихикала.
Она, по-видимому, или выпила, или нанюхалась наркотиков. Локтем он оттолкнул ее в сторону и пошел дальше, чувствуя, что она идет следом, как голодная кошка. Он повернулся и прошипел:
— Уходи! Оставь меня в покое. Кому ты нужна?
— Дай мне пенни, отец. Я не ела сегодня.
Он бросил ей монету и ушел, пока она ползала на коленях, разыскивая деньги среди отбросов. Пенни — вот предел ее желаний. Коломб весь напрягся от ярости, и руки его задрожали от страстного желания уничтожить все эти лачуги, кишевшие людьми, которые жили хуже животных. И лачуга Мейм ничем не отличалась от остальных; она была зажата с двух сторон такими же лачугами, стоявшими на столь узкой улочке, что и двоим здесь трудно было бы пройти рядом. Коломб откинул висевшую над входом мешковину и очутился перед высокой, полной женщиной. Как огромный черный идол, восседала она у очага, ее силуэт четко вырисовывался на фоне угасающих углей.
— Мейм, это я, Исайя, — сказал он, назвавшись своим христианским именем.
— Исайя пришел, — повторила она сонным голосом. — Да будет с тобой бог. Входи.
Молодая девушка зажгла от тлеющих угольков масляную коптилку и поставила ее на ящик. В лачуге было еще четверо детей: двое малышей спали, а двое старших смотрели на него большими, удивленными глазами. Все они копошились в какой-то куче тряпья, кроватью им служила крышка ящика, лежавшая на сложенных кирпичах. Напротив стояла настоящая железная кровать, застланная ярким лоскутным одеялом, на которой спала Мейм, а если она желала уединения, то к ее услугам была кисейная занавеска.