Шрифт:
Гриша называл ее «моя прелесть». Вообще, все это выглядело так: счастье пришло – и вот я наконец тебя встретил! Можно ждать всю жизнь и не дождаться, а тут, можно сказать, несказанно и неслыханно повезло. Это если про половинки двух яблок…
Хотя с тем, что повезло, согласиться всем окружающим было трудно. Гриша уже в ту пору набирал силу. Точнее, начал набирать. Гонорары еще были весьма скромные, а известность уже появилась.
До «моей прелести» у Гриши лет семь была жена Надя. Ну, не жена, сожительница, женщина малопривлекательная, довольно унылая, но вместе с тем приличная. Какой-то
Пропал Гриша сразу, в одночасье. Сначала все одобрили – ну какая может быть Надя рядом с таким ярким и талантливым Гришей? Правда, довольно скоро поклонников у «прелести» поубавилось. Хотя вроде ничего плохого она никому не сделала, но люди-то не дураки. Что-то мешало ее полюбить и принять в свой круг. Решили просто смириться. В конце концов, Гришу все обожали и не смели не считаться с его чувствами.
Была «прелесть» приезжей, вроде откуда-то из Средней России. Что-то вроде милого уездного городка с пятачком колхозного рынка в самом центре, старой, обрушенной пожарной каланчой, реанимированной церковью на окраине, покосившимися, но еще крепкими домишками в один этаж с удобствами во дворе и милыми палисадниками, заросшими густой сиренью или жасмином.
Представлялось это так: чудная тихая семья – истинная провинциальная интеллигенция. Папа – учитель в средней школе, мама – детский врач. Скромнейшие люди, скромнейшая обстановка. Нет даже телевизора, только книги, книги. И старое пианино «Красный октябрь», купленное по объявлению. Вечерний чай с малиновым вареньем и ванильными сухарями, на ночь – Бунин, «Темные аллеи», или, скажем, Куприн. До десятого класса – коса по пояс. Кружевные воротнички, любовно связанные мамой. Валенки, варежки с рисунком. Общечеловеческие ценности – с молоком матери. И так далее.
Но что-то не срасталось. Ну, понятно – приехала в Москву выстраивать свою судьбу. Для начала надо бы получить образование. Кому, как не ей? Например, институт культуры или областной педагогический. Но нет, устроилась в театральные кассы. Опять же вопрос: как? Каким образом? В те-то годы? Наиблатнейшее место – связи, деньги. Словом, не надо объяснять, как работала эта схема.
Кстати, там ее Гриша и увидел. Сначала – гладкий пробор, блестящие волосы цвета спелого ореха, чистый лоб. Потом подняла глаза – и он обомлел. Глаза у нее действительно были необыкновенные – темно-синие, с фиалковым отливом, с плотной щеткой недлинных, но чрезвычайно густых черных ресниц. Широкие темные брови. Это действительно удивляло. В принципе, при таком раскладе и рот, и нос в ответ не входили. Достаточно было потрясения от верхней части лица. Но справедливости ради надо сказать, что не было и там ничего такого, что могло бы испортить картину. И все же красавицей «прелесть» не была. Даже странно, почему? Видимо, маловато эмоций. А может быть, мимики. Все слишком статично. Маловато жизни.
Но Грише было все равно. В двадцать ноль-ноль он, съежившись, стоял у будки театральной кассы – головной убор он не носил никогда. Тощий, сутулый, длинный, со своими прекрасными черными глазами-маслинами, хлюпая длинным носом и держа в тонких
Месяца три он встречал ее после работы. На четвертый сделал предложение. До этого, кстати, ни разу не поцеловав. Ему казалось, что это может ее оттолкнуть. Ему, нормальному, здравому мужику в самом соку (кроме корректора Нади были постоянные романы и интрижки, не сомневайтесь). Слова «в койку» были вполне в Гришином духе, инвалидом половой сферы он точно не был.
«Прелесть» закусила нижнюю губу и попросила три дня подумать.
В мае сыграли свадьбу. Невеста была, как водится, вся в белом. Кружевные перчатки, фата, глаза долу. Все почему-то заволновались. Хотя понятно почему – не из нашего болота, не нашей группы крови, не нашего круга. Впрочем, какой там круг? Вечно пыхтящая и рефлексирующая интеллигенция.
Короче говоря – не наша. Это почувствовали все. И слегка обиделись: даже не старается нам понравиться. Она и вправду ни с кем не пыталась найти общий язык – ни с многочисленными Гришиными друзьями-единомышленниками, ни с многочисленными его подругами, умными, милыми, нелепыми тетками, часто несчастными – из музейных работников, художниц или врачих. Многие из бывших, кстати, Гришиных любовниц. Все они ей были по барабану.
На свадьбе, кстати, была и отправленная в отставку корректор Надя. А как иначе у интеллигентных людей? Кстати, о самой свадьбе. Разве, будучи в уме и трезвой памяти, умница Гриша пошел бы на все это? На пороге сорокалетия? В смысле – пир на весь мир, ресторан «Будапешт», заливное, оливье. Черные лаковые ботинки, «кис-кис» на шее, невеста в кружевах. Ну просто сгореть со стыда.
В лучшем случае накрыли бы у друга Леньки в мастерской – там кубатура, центр, палисадник. Любимое место для сборищ. Ну, еще винегрет, селедка, картошка. Джинсы и мокасины. Короче, все понятно. Ночная кукушка дневную перекукует. Но от Гриши такого не ожидали. Кто подобрее – посмеивался. Обиженные шушукались по углам, дескать, пропал хороший мужик.
На следующий день все собрались у Гриши и с удовольствием продолжили. После третьей бутылки пошли разговоры об искусстве – те, что предшествуют разговорам «за жизнь». И опять что-то не срасталось: наша «прелесть» в разговоры как-то не включалась. Ни про русскую классику, ни про современную прозу. Ничего в лице не дрогнуло. При словах «Улицкая», «Токарева» и «Петрушевская» – чуть бровь наверх и работа мысли в глазах. Не попасть бы впросак. Понимала ведь, что ее «прощупывают». Элегантно начала собирать чашки на поднос. Типа «хозяйка при деле». Чашки сбросила в раковину и долго курила у окна. Потом пошла тема театральная – ну, здесь-то она проявиться могла бы. Себя показать. Один из самых заядлых Гришкиных друзей начал сыпать вопросами. Она скромно потупила взор:
Конец ознакомительного фрагмента.