Прелюдии и фантазии
Шрифт:
Порой у Рамо встречаются интонации, вызывающие в сознании образ плачущего ребёнка: на лету схватывается горечь внезапной обиды, превращающей лицо в маску страдания. Всё это продолжается какую-то долю секунды, и уже следующее (на самом деле — то же самое) движение возвращает нас в состояние равновесия. Эти минимальные — всегда неожиданные — всплески создают ощущение колоссального объёма сюиты.
Contredanse
Вам никогда не позволят забыть, что это — танцевальная музыка, что она — телесна. Удовольствие, причиняемое ею, заставляет задуматься о том, насколько мы вообще уязвимы для внешних ритмов. Вслушивание приводит к полному погружению и растворению в переживании текущего мгновения.
Голова
Minuet
Французов — Рамо, Куперена, Марэ или Люлли — нужно слушать не в концертном зале, сидя по стойке смирно, а на ходу или танцуя. Людовик, Король-Солнце, был, как известно, танцор. В его присутствии присесть мог только Люлли, но сам король и минуты высидеть не мог, когда Люлли играл для него. Людовик ходил с мушкетом — на уток, а за ним шли придворные музыканты, вся сотня — во главе с композитором. По ходу действия исполняли «Охотничью Увертюру», и утки не пугались музыки, но шли умирать с просветлённым сердцем.
Когда Людовик заболел до смерти, доктора оставили его на погибель, но Люлли стоял у постели, играя на скрипке — сутки напролёт. Людовик танцевал внутри погибающего тела, он танцевал, запертый внутри камеры, которая мало-помалу подчинялась его движению, преобразуясь в танцевальную залу. К утру пришедшие за телом застали Короля-Солнце посреди комнаты на одной ноге: он продолжал танцевать, и Люлли играл ему.
После этого случая медицина, наконец, признала музыку сильнейшим средством против смерти, и многие умирающие пускались в пляс, и исцелялись.
Tambourin
Такая музыка напоминает подсмотренное в детстве у кузнечиков и муравьёв, когда отъятая конечность продолжает жить, и ты нутром понимаешь, что целое — вовсе не сумма элементов, что лапка кузнечика — это кузнечик.
Bacchanales
Наслаждение музыкой — вот что я назвал бы подлинным развратом: разнузданным, ни с чем не сравнимым по размаху, зачастую сугубо физиологичным, без малейшего стыда и оглядки. Но разве можно испытывать такое удовольствие, когда вокруг столько постных физиономий? Как можно быть таким безалаберным? Кто простит тебе все эти пароксизмы страсти, минуты (или часы?) восторга, длящиеся благодаря одному лишь ритмичному колебанию воздуха, эти оргиастические пляски в пустой комнате, без свидетелей, это счастье на одного, счастье, которое невозможно ни с кем разделить, как бы тебе этого не хотелось…
Ночь перед Рождеством
…и каждая нота способствует перемене и возвышению души человеческой, но чтобы так играть, нужно прежде научиться так петь…
Арханджело Корелли, Письмо об одном квинтовом последовании, Рим, 1685
Мальчик прикрывает глаза и внимательно слушает: горожане шумят, голоса их без всякого порядка громоздятся, переплетаются и вьются, запуская медленное эхо в церковные коридоры. Смех, оттолкнувшись от свода, возвращается клокотанием, мало напоминающим человеческий голос, зато похожим на ритмический ход органа или валторны. Протяжный насмешливый крик наталкивается на колонны и разбивается на множество подголосков, каждый из которых тускло переливается под куполом и тает, опускаясь вниз, на головы ничего не подозревающих прихожан. Гневное восклицание вспыхивает в воздухе подобно клавесинному аккорду, его перебивает хор возрастающих голосов, но кульминацией оказывается негромкий, едва слышный в сутолоке, доносящийся откуда-то из глубины здания прозрачный звук колокольчика.
Кардинал является прихожанам в виде тёмного силуэта в проёме арки. Толпа разом умолкает. Следующий шаг он делает
Римляне падают на колени.
Снаружи доносится вой ветра: видно, ночь будет холодной. Мальчик поворачивает голову, пытаясь определить, откуда доносится этот звук: резкий, напоминающий скрежет не смазанных дверных петель. Кардинал произносит короткое вступительное слово, коленопреклоненные отзываются низким, рокочущим «аминь». Где-то наверху хлопает окно, по неосторожности оставленное открытым: звон дорогого венецианского стекла, рассыпающегося на осколки. Мириады крошечных разноцветных «аминь».
Ночь перед Рождеством
…и через исполнение Христа получить жизнь вечную и райское блаженство.
Это — вкус лакричной конфеты, подаренной ему утром. Райское блаженство, конечно, ещё слаще. Хотя… представить себе это довольно трудно. Может быть, райское блаженство похоже на грудь Амелии, которая думает, что он ещё мал и потому не стесняется при нём раздеваться? Может быть, райское блаженство на вкус как лакричная конфета, а на вид — как грудь Амелии? Тогда на ощупь райское блаженство напоминает, наверное, мягкую шерсть Джакопо, когда тот приходит в детскую, чтобы его приласкали.
А голоса райские, должно быть, похожи на голос кардинала Пьетро Оттобони:
…ибо рождён Иисус Христос в лоне Отца, во чреве Богоматери и в душе человека…
Свиные ножки, колбаски, запечённая рыба и моллюски, кулич с цукатами и изюмом… и — конфеты… Интересно, когда Иисус был маленьким, он любил конфеты? Если да, то какие? — леденцы на палочке или цукаты? или тянучки? Если бы Иисус жил на Пьяцца Навона, с кем бы он дружил — с Витторио или с Риккардо? Наверное, с Риккардо… Уж точно не с Витторио! Как же, стал бы Сын Божий дружить с этим толстопузым боровом.
Мальчик смеётся в голос. Головы молящихся поворачиваются в его сторону. Он тут же принимает покаянный вид и опускает голову, избегая строгого отцовского взгляда.
…с рождением иисусовым пред нами отворяется дверь во Спасение…
Наверное, ступеньки перед домом опять засыпало, а ведь в полдень мы расчистили снег и всё убрали. Почему Иисус родился зимой? Может быть, ему нравится снег? Представь себе: огромное заснеженное поле, освещенное луной, и посередине — ветхая избушка. В воздухе — миллионы ангелов, похожих на ёлочные игрушки. Падает снег, и ангелы пляшут среди снежных хлопьев. Иосиф играет на скрипке, и Мария поёт. Тут появляется Ирод, похожий на мясника Бартоломео — огромный, бородатый, с выпученными глазами и кривыми ногами. Ангелы не позволяют ему войти: так и швыряют в лицо пригоршни снега, так и хлещут ветром — справа и слева… Он, конечно, плачет и бежит к мамке — жаловаться. Тут выходит Иисус, в сиянии Славы своей, и восклицает: всё, можно больше не волноваться, я родился! Иисус немного похож на Риккардо — такой же отчаянный. Если бы Бартоломео его поймал, когда нам понадобились свиные рёбрышки для собаки, уж Иисус бы точно не стал выдавать нас этому бородатому Ироду. И Риккардо не стал: как его ни лупцевали, как ни стращали. а потом принялись колоть копьями, проткнули руки и ноги гвоздями… и повесили умирать в одиночестве.
Мальчик тихонько всхлипывает и открывает глаза. Собор св. Иоанна наполнен светом и звуками.
…изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились…
Его отпустили на следующее утро, и только несколько синяков, которые можно было принять за следы бессонной ночи, напоминали о случившемся. А потом на пьяцца привезли кукольный театр, и мы обо всём позабыли. Потому что — ведь как здорово, когда куклы! Пилат — не страшный, а — смешной, похожий на ленивого соседского пса.