Премьер-министр (= Президент)
Шрифт:
Он не выносил женщин, считающих всех людей детьми, у которых необходимо вырвать признание в каком-нибудь обмане. Мадам Бланш пригрозила ему бронхитом и будет искать симптомы бронхита. Разве от него не умирают старики, у которых нет других болезней?
– Я слушаю... Да... Что?! Нет... Не стоит его беспокоить... Благодарю вас...
– Кого беспокоить?
– Хирурга.
– Почему?
– Старшая сестра, с которой я говорила, предположила, что вы, может быть, захотите узнать подробности...
– Подробности чего?
Не успела Миллеран ответить, как
– Он умер, да?
– Да.... во время операции... И тогда он с непривычной для него резкостью произнес:
– А мне-то какое дело до этого?.. Подождите! Напишите записку директору больницы, чтобы его не хоронили в общей могиле! Пусть похоронят прилично... Спросите цену, я подпишу чек...
Почувствовал ли он облегчение оттого, что его школьный товарищ, несмотря на свое фанфаронство, ушел первым? Ксавье Малат ошибся. Ему не помогло то, что он так цеплялся за жизнь. Правда, у Ксавье еще оставался единственный и последний шанс для исполнения своего желания - их обоих могли похоронить в один и тот же день. Однако Премьер-министр твердо решил, что этого не произойдет.
Из тех, кто знал улицу Сен-Луи их детства, кроме него, в живых теперь остался лишь один человек - старушка, которая была когда-то маленькой рыжей девочкой. Но, может быть, и она опередит его на пути к смерти и он окажется последним?
В течение многих дней по дороге в школу он глядел с нежностью и волнением на вывеску, где черными буквами по серому фону было написано: "Эрнест Аршамбо, жестянщик". Дом, в котором жила Эвелина, был таким же, как и все остальные в их квартале, с кружевными занавесками на окнах, с зелеными растениями в медных кашпо. За домом виднелся двор и застекленная мастерская, где раздавался громкий стук молотка, доносившийся до самой школы.
В классе Ксавье Малат сидел через две парты от него, около печки. Топить эту печку было его привилегией. Между ними сидел мальчик выше их ростом, лучше одетый, с изысканно-вежливыми манерами. Он жил в родовом поместье неподалеку от города и иногда приезжал в школу верхом на маленьком пони, в сапожках, с хлыстиком в руках, в сопровождении лакея на лошади. Этот мальчик был графом, но он забыл его фамилию, как забыл и многие другие фамилии...
Кто жил теперь в этом доме, где он родился и прожил до семнадцати лет? Стоит ли он на своем прежнем месте? Может быть, его давно разрушили? Кирпичи, из которых его сложили, уже тогда казались почерневшими от времени, а к входной двери, выкрашенной в зеленый цвет, была прибита медная дощечка, оповещавшая о часах приема у доктора, его отца.
У него еще хранилась где-то шкатулка со старыми фотографиями, которые ему столько раз хотелось разобрать. Среди них был и портрет его отца с рыжеватыми усами и бородкой клинышком, как у Генриха III.
Премьер-министр хорошо помнил кисловатый винный запах, исходивший от него.
Но он едва помнил мать, умершую, когда ему исполнилось пять лет и когда, по рассказам, он был толстеньким, как шарик. После ее смерти из деревни приехала его тетка, чтобы присмотреть за детьми - за ним и его старшей сестрой. Потом эта самая сестра,
По правде говоря, его никто не воспитывал, он рос совершенно самостоятельно и еще помнил названия некоторых улиц, которые, возможно, повлияли на выбор его карьеры.
Например, улица Дюпона де Л'Эра (1767-1855). Он помнил даже даты рождения и смерти. У него всегда была прекрасная память на цифры, а позднее на номера телефонов.
Улица Байэ (1760-1794). Известный своей неподкупностью политический деятель. А также известный патриот, жирондист во время революции. Но умер он тридцати четырех лет от роду не на эшафоте, а покончил жизнь самоубийством в Бордо, куда бежал, когда его партия отреклась от него.
Улица Жюля Жанена. Литератор и критик, член Французской Академии...
Из-за него он в пятнадцать лет мечтал о Французской Академии, и чуть было не выбрал литературную карьеру.
Улица Гамбетты (1838-1882)...
Если бы детство свое он провел в Париже, а не в Эвре, возможно, мог бы его там увидеть.
Улица Жана Жореса (1859-1914)...
Мальчиком он и не подозревал, что в один прекрасный день станет коллегой этого трибуна по палате депутатов и будет свидетелем его убийства.
Он не признавался ни в официальных, ни даже в секретных своих мемуарах, что с юных лет твердо знал: настанет время, когда его именем тоже назовут какую-то улицу и где-нибудь на площади поставят памятник.
В далекие дни своей юности он не испытывал ничего, кроме снисходительной жалости к отцу, который со своим тяжелым потрепанным саквояжем днем и ночью, в любую погоду ходил навещать больных, а в остальное время принимал на дому самых бедных из своих пациентов. Они наводняли переднюю и часто в ожидании доктора сидели даже на ступеньках подъезда.
Он не мог простить отцу, что тот занимался медициной, не веря в нее. И только гораздо позднее, когда отец уже умер, ему случалось задумываться над одной его излюбленной фразой:
– Я делаю столько же добра моим пациентам, как и мои верящие в медицину коллеги, с той только разницей, что реже, чем они, иду на риск и реже причиняю им вред.
По-видимому, отец, к которому в детстве он относился с некоторым пренебрежением, не был лишь беззаботным неудачником и любителем выпить, как он тогда считал.
Когда ему исполнилось двадцать лет, он вернулся в Эвре, чтобы присутствовать на свадьбе сестры с одним из служащих муниципалитета. Потом он видел ее еще три раза... Она умерла в возрасте семидесяти лет от перитонита. Он не поехал на ее похороны. Сейчас он припоминал, что как раз в то время путешествовал с официальной миссией по Южной Америке. У него были племянники и племянницы, у тех в свою очередь были дети, но он ни разу не выразил желания с ними познакомиться.
Почему Миллеран бросилась на кухню, как только увидела вдали силуэт мадам Бланш? Чтобы сказать ей, что сегодня он не совсем в своей тарелке или что его потрясла смерть Ксавье Малата?