Премудрая Элоиза
Шрифт:
И тогда очарование майского утра вдруг померкло в глазах гостьи. Зябким движением она закуталась в плащ.
Присутствие Элоизы под ветвями фруктовых деревьев казалось ей настолько явным, что вытеснило образ умирающей в дальний уголок сознания. Увы! в такую игру не играют подолгу! Этот час был посвящен не жизни, а смерти. Ведь именно к одру умирающей явилась она сюда, а вовсе не с визитом к настоятельнице Параклета! Еще раз вздохнув, госпожа Геньевра направилась в сторону больницы, за дверью которой ее поджидало зрелище, которое она не желала пропустить.
Поскольку Элоиза переживала теперь свои последние
Когда я вновь увидела тебя, Пьер, стоящим на пороге молельни, где ты нас ждал, я ощутила, подобно странникам в Эммаусе после их беседы с воскресшим Господом, что сердце горит во мне. Мне казалось, оно выскочит из груди, чтобы устремиться к тебе. Сотрясаемая дрожью, с комком в горле, на подгибающихся коленях, я сжимала ледяные руки, не в силах произнести ни слова.
Остальные монахини слезали с повозок, отряхивались, с любопытством оглядывали болотистый и лесной пейзаж, окружавший твой скит, и радовались, что наконец благополучно прибыли на место.
— Добро пожаловать, невесты Христовы!
Твой голос вывел меня из смятения. Я не хотела тебя разочаровать. Поскольку твое великодушие было столь велико, что побудило тебя подарить нам все, что тебе принадлежало, пожертвовав совершенно законной любовью к собственности, нужно было, чтобы я с своей стороны сдержала волнение и предстала перед твоими глазами такой, какой ты желал меня видеть: с достоинством занимавшей доверенный мне пост.
Стараясь шагать тверже, я подошла к тебе. Собрав все свои силы, я старалась ничем не выдать охватившее меня волнение. Я старалась явить тебе безмятежный лик, дабы не отяготить твое нелегкое бремя своими собственными мучениями.
— Элоиза, вы здесь у себя дома.
— Благодарение вам, господин мой.
Так значит мы уже не были на ты!
Желание броситься к тебе на грудь исчезло само собой перед почтительным, но сдержанным отношением, которое ты выказал мне с самого начала.
Где была наша любовь? Хотя стоявший передо мной мужчина сохранил прекрасное и так волнующее меня лицо, черты его были отмечены следами перенесенных испытаний. Похудевший, со впалыми щеками, твой лик, Пьер, был теперь ликом аскета, а не знаменитого философа, регента Школ Парижа.
За эти мертвящие десять лет, в течение которых я не переставала думать о тебе, я приготовилась к неизбежным переменам, которыми должны были поразить тебя время, болезнь, страдания и преследования. Я воображала старение, истощение, но только не превращение такого порядка, столь глубокое. В несколько секунд я поняла, насколько ты стал другим!
Твое изможденное, ослабевшее тело было здесь ни при чем. Не эта иссушенность изменила твою личность таким коренным образом. Я видела в тебе появление нового свойства. По твоему взгляду — не пылкому, как некогда, но серьезному, с какой-то внимательной нежностью, благожелательностью с оттенком сочувствия — угадывалось, что твое преображение было духовного порядка. Под впечатлением от своего открытия я не смогла немедленно оценить глубину этой перемены.
Тысячи материальных забот, от которых я не могла уклониться, между тем призывали меня к себе. Так что им я немедленно и отдалась — и чтобы помочь своим спутницам,
Ослепленная тем, что вновь обрела тебя после столь долгой и жестокой разлуки, я в то же время тревожилась, ибо чувствовала в тебе что-то незнакомое. В каком-то смысле было счастьем, что у меня появилось в тот момент столько дел. За всеми этими хлопотами моя мысль должна была невольно отвлечься от единственного интересующего ее предмета.
Помнишь ли ты, Пьер, наши первые шаги в Параклете? Когда мы прибыли туда, по мягкой сентябрьской погоде, мы были твердо настроены довольствоваться малым, быть всем довольными. Богатство Аржантейя плохо подготовило нас, по правде говоря, к требованиям жизни в бедности. Мы осознавали этот недостаток и считали даже, что прошлая беззаботность таила в себе куда больше опасностей, чем суровая жизнь, к которой мы готовились тут. Но самые пессимистичные догадки были тут же превзойдены. Мы оказались вынужденными бороться с такой нищетой, что у некоторых энтузиазм мог бы смениться унынием, если бы я не была начеку.
Там, где ты основал Параклет, не было ничего, кроме травы и тростника, когда ты пришел искать там пристанища. Благодаря твоим ученикам крепкая, высокая молельня сменила хрупкий кров, возведенный твоими руками. Примитивные кельи, построенные вокруг священного места, довершали благоустройство. Такое помещение показалось достаточным студентам и философу, отрешенным от низменных нужд. Затем ты уехал в Сен-Гильдас, и время продолжило свое разрушительное дело.
В благословенный 1129 год, когда мы, в свою очередь, оказались на земле, которую ты подарил нам, одна лишь молельня оставалась еще в хорошем состоянии. Кельи, заросшие колючками и крапивой, казались пригодными лишь для защиты от дождя и ветра. Сырость, поднимавшаяся от близкой реки, покрыла стены и потолки узором плесени. Вовсе не было помещений для выпечки хлеба, приготовления пищи, ухода за больными, хранения провизии. Ни пекарни, ни трапезной, ни погреба, ни кухни, ни мельницы, ни сада. Все надлежало создать, а зима приближалась!
Эта жестокая необходимость стала для меня спасительной. Я отдавалась многочисленным трудам, которые нам следовало осуществить, с жаром, в котором было много от моей всегдашней любви к действию и от желания заставить процветать переданное тобой нам владение, но также и потребность прогнать наваждение и горечь, заглушить внутренний конфликт, терзавший меня со времени моего поступления в монастырь.
Пустые годы в Аржантейе меня уничтожили. Битва против голода, холода, нищеты и неудобств, которую мне пришлось развязать при нашем вступлении во владение Параклетом, меня укрепила и закалила.
В то время я научилась забывать о себе перед лицом насущных задач. На ветру, в грязи и в лишениях я возводила, камень за камнем, с помощью нескольких крестьян и своих духовных дочерей, начатки того, что станет позже нашей общиной. Став аббатисой этой убогой обители, я решила привести ее к процветанию, чего бы мне это ни стоило.
Мне недоставало дела: создание, а затем расцвет нашего аббатства и стали делом моей зрелости. Не имея другой цели, кроме развития учрежденной тобой обители, я впрягалась в работу с упорством, выносливостью и суровостью, не знавшими себе равных.