Преодоление (сборник)
Шрифт:
Но о том, как они умирали, мы ничего не знаем.
Как-то в метро, лет десять назад, я видел старенького генерал-полковника, дважды Героя Советского Союза, он куда-то шел на костылях, еле передвигая ноги. Когда-то он был в силе, его возили на машине, соответствующей его должности. А теперь он немощный старик, который нужен, в лучшем случае, только своим детям да очередным историкам, пишущим очередные диссертации. И ему точно так же, как и рядовому солдату, подошло время отвечать за свою жизнь и за свои награды одному-единственному Судии. И предваряется этот суд судом собственной совести. И этот суд есть милость Божия, зовущая к покаянию. Но порой оказывается, что не каждый способен вынести
Да что о военачальниках, а сколько приходится священнику выслушивать запоздалых слов раскаяния и видеть слез женщин, которые должны были стать, но так никогда и не стали матерями неродившихся детей. Что может быть страшнее, чем убить ребенка?
Несколько лет назад в одной из газет прочел о том, что у немецкого нациста номер два Мартина Бормана был сын, который носил точно такое же имя. Мальчик практически и не видел отца. Его воспитанием занимались другие люди, но когда фашизм в Германии был разгромлен, отец вспомнил о сыне и велел одному из офицеров своей охраны застрелить мальчика, чтобы он не достался победителям, все-таки крестник самого Гитлера. Но офицер пожалел мальчишку и отвез его куда-то в Австрию, к своим родственникам. Интересно, что со временем соседи догадались, что Мартин Борман, который жил рядом с ними, есть сын того самого наци, и тем не менее мальчика никто не обижал. Когда он вырос и узнал о злодеяниях нацистов, и в частности о роли во всех этих делах его собственного отца, то решил стать католическим священником, чтобы хоть в какой-то мере принести покаяние за преступления его родителя.
И вот он вспоминал. Уже в начале шестидесятых к нему в храм пришел бывший немецкий солдат. Он воевал в Польше и принимал участие в подавлении Варшавского восстания. Как известно, у поляков во время войны было правительство в изгнании, которое находилось в Лондоне. Когда наши войска уже подходили к Варшаве, то это самое «лондонское правительство» решило поднять восстание. Но поляки не стали согласовывать свои планы с советским руководством. Сталин знал о начале Варшавского восстания, но не поддержал восставших. Немцы жесточайшим образом подавили сопротивление. И потом по всему городу поляков беспощадно отлавливали и убивали.
Во время одной из таких облав, вспоминал тот солдат, он с офицером попал в какой-то подвал, и когда они шли по нему, то внезапно из укромного местечка, испугавшись их, выбежала девочка лет шести. Сначала она пыталась убежать, но те ее быстро догнали. Тогда ребенок повернулся к солдату и, умоляюще смотря ему в глаза, протянул к нему свои ручонки и попросил: «Не стреляй!»
Солдат вопросительно посмотрел на офицера, а тот махнул рукой, давай, мол, бей. И солдат выстрелил.
Прошло почти двадцать лет с тех событий, и солдат, которому повезло остаться в живых и вернуться домой, стал каждую ночь с неумолимой постоянностью видеть один и тот же сон. Маленькая девочка смотрит на него широко открытыми умоляющими глазами и просит: «Не стреляй!»
Пастор Борман искренне хотел помочь бывшему солдату, ставшему убийцей, но как он ни пытался, к сожалению, ничего не смог сделать. В конце концов человек все-таки не выдержал и покончил с собой. Тот выстрел, что прозвучал тогда, в варшавском подвале, через двадцать лет все-таки догнал свою жертву.
Душехранитель
Рассказ хорошего сельского батюшки в трапезной за чашкой чая
Родился я в большом белорусском селе. Мама моя была медиком, отец работал в колхозе. Никто из моих близких в Бога не верил, кроме бабушки. Она исправно ходила в храм, молилась о нас. Помню, как на Пасху мы с братом разыгрались и стали бросать в бабушку крашеные яйца. Она села на лавку и, так горько
– Ой, хлопчики, что же из вас, безбожников, вырастет?
И действительно, вырос из меня хулиган. Угнал я по пьяному делу колхозный грузовик и разбил его. Тогда, чтобы не посадили, родители договорились с военкомом и поскорее отправили меня в армию. Попал я в бригаду спецназа, которой командовал мой родной дядька. Кто-то подумает, служить под началом родного дядьки одно удовольствие. Но только не у моего. Мое время службы совпало с распадом Союза, начались конфликты. Так что и повоевать пришлось. Когда нужно было рисковать, дядька обычно посылал меня.
– А кого, – говорит, – я еще пошлю? Народ скажет, что родного племянника берегу, а других на смерть отправляю.
Досталось мне, конечно, ранен был.
А до этого нас, еще совсем молодых солдат, перебросили на разбор завалов в Спитак. Помнишь то страшное землетрясение в Армении? Пятьдесят тысяч человек погибло. Поначалу было очень тяжело. Форму уставали стирать, от запаха тлена все нутро наружу выворачивало. А потом привыкли, даже перед едой порой руки мыть забывали. После срочной служил в спецподразделении внутренних войск. Сколько в те годы всякого зверья повылазило! Думаешь, где они раньше отсиживались? Я и сам тогда волкодавом стал, чуть ли не каждый день мы бандюков этих ловили или отстреливали.
В тридцать лет вышел на пенсию. Что я тогда умел? Только догонять да на куски рвать. Стрелял хорошо, с любого положения, не целясь, ножом умел работать, в боях без правил мало кому уступал. Только и у меня самого, наверное, ни одной целой косточки не осталось. Все ребра переломаны, пальцы на руках да и сами руки, в одной ноге металлический штырь. Не надеялся, что до пенсии доживу.
Предложили поработать телохранителем. Кого я только не охранял! Весь модельный ряд, с певцами работал. И вот однажды приезжают ко мне монахи и просят пожить с одним их ветхим старичком. Он, мол, человек святой жизни, монах, да всю жизнь провел в одиночестве, в монастыре жить не привык, хочет и умереть на воле. Ему квартиру сняли в Королеве, а без присмотра оставлять боязно, много сейчас сектантов, сатанистов, да и просто психопатов разных. Мне интересно стало, что это такое – святые люди, я-то ведь все с богемой работал, и меня, сказать честно, от этой публики уже мутило.
Приезжаем к деду на квартиру, а там еще три кандидата, да все такие смиренные, бородатые, длинноволосые, короче, не чета мне, я ведь тогда даже «Отче наш» не знал.
Выходит к нам старичок, посмотрел на нас.
– Вот этот пускай останется. – И на меня показал.
Стали мы с дедом вместе жить. Моими обязанностями было смотреть за порядком. Народу к нему шло очень уж много. Чудно мне было, как этот старенький человек выдерживал всю эту людскую лавину. Ведь к нему со всего мира ехали. Порой так его жалко станет, смотрю, он уж от усталости падает. Тогда подойду, возьму его на руки и, несмотря на его протесты, унесу в другую комнату и закрою там. А народу говорю, как тот матрос Железняк:
– Хорош, дед устал, марш отсюда!
Очень уж отцу Никите нравилось, что мог он со мной, с земляком своим, Беларусь вспомнить. Со временем стал я ему и супчики варить. Любил он рыбный суп с чечевицей.
– Грешник я окаянный, Витенька, – говорит, – люблю рыбный супчик с чечевичкой, такой я старый сластена. Помирать уж пора, а я все чрево никак не обуздаю.
Люди нам деньги жертвовали, продукты тоже несли. Да только раздавал он все. И мало того что деньги отдаст, так еще и все продукты спустит. У нас, наверное, вся тамошняя бомжацкая братия подъедалась. Нельзя его было одного оставлять, только отвернешься, а на кухне уже пусто. Все раздаст.