Прерванная жизнь

Кейсен Сюзанна

Старшая медсестра вернулась из комнаты Лизы, покраснев от усилий.

– Сделано, – сказала она, стуча в дверь дежурки и ожидая, пока кто-нибудь внутри не откроет электронный замок.

Лиза закурила следующую сигарету.

– Твое окно уже открыто, – сообщила ей старшая.

– Я это приняла к сведению, – сухо ответила ей Лиза.

– Ведь ты же наверняка не захочешь зайти к себе в комнату, – вздохнула медсестра.

– Эй, женщина, – сказала Лиза, – ведь уже прошло какое-то время. – Раскаленным кончиком сигареты она на мгновение коснулась собственной руки. – И даже больше, чем какое-то;

прошло минут двадцать, а то и полчаса.

Зажужжал электронный замок, нижняя часть двери открылась, старшая прошла вовнутрь, обернулась и, как перед тем, оперлась локтями о пультик. Она глянула на Лизу.

– Все правильно, это занимает немного времени.

– Дай чинарик, – заныла Дэзи.

– Свои кури, сучка, – ответила Лиза и угостила ее сигаретой.

НАДЗИРАТЕЛИ

Валери было около тридцати лет. Она была высокой, с длинными руками и худыми ногами. В значительной мере она напоминала Лизу, правда, светловолосую. У них обеих были узкие бедра и худые ягодицы, и обе отличались необыкновенной эластичностью суставов. Лиза прекрасно могла втиснуться под стул или в самый незаметный уголок комнаты, но Валери ей в этот не уступала ни в малейшей степени. Когда кто-нибудь из нас в припадке злости втискивался между стенкой и нагревателем, либо же в щелку за ванной или же в какое-либо иное безопасное для себя местечко, Валери могла свернуться в клубочек, в такой тесно завязанный пакетик, чтобы усесться рядом с несчастной.

У нее были прекрасные волосы, только она прятала их в длинной косе, заплетенной на затылке в толстый кок. Этот узел никогда не расплетался и никогда, даже на дюйм, не сдвигался с места. Иногда, очень редко, можно было умильными просьбами уговорить Валери, чтобы та расплела кок и показала свою необычайную, доходящую до бедер косу – но только лишь одной Лизе удавалось это. Но даже Лиза не смогла уговорить Валери расплести косу и распустить волосы, хотя все мы неоднократно молили сделать это.

Валери была решительной и неумолимой. Она была единственной из всего персонала, к которой мы испытывали доверие. А верили мы ей потому, что она нас не боялась. Точно так же, как не боялась врачей. К тому же она немного говорила, и за это мы ее тоже любили.

Дело в том, что здесь мы были обречены выслушивать неустанную болтовню – чаще всего собственную, но не только ее. Ежедневно каждая из нас встречалась с тремя различными врачами: дежурным врачом отделения, постоянным больничным и личным терапевтом. Во время этих встреч мы, прежде всего, выслушивали самих себя, но и врачи подбрасывали собственную порцию слов.

Они использовали специфический язык: «регрессия, расстройство, враждебное настроение, изолироваться, вести себя с нарушением норм, подчиняться поведению». Особенно интересным было это последнее выражение; его могли использовать по отношению к любому нашему действию, и это вызывало то, что любой наш поступок сразу же делался подозрительным. Например, говорилось: «подчиняется еде, подчиняется разговору, подчиняется письму. Во внешнем мире люди просто ели, говорили, писали, но то, что делали мы, не могло быть „попросту“.

Валери свободно

обходилась без подобных формулировок. Единственным выражением, которым она иногда пользовалась, было «поведение, нарушающее все нормы», и использовала она его в очень подходящем значении: «Ты встала у меня на пути и достаешь меня». Еще тем же самым она говорила: «Завязывай с этим наконец» или «Ну ты и нудная». Она говорила именно то, что имела в виду, точно так же, как мы.

Врачи были мужчинами, а медсестры и санитарки – женщинами. Правда, исключениями были санитар Джерри и доктор Вик. Джерри был высоким, стройным мужчиной, вечно чувствовавшим себя не в своей тарелке. У него имелся один чудный номер. Иногда наиболее привилегированной пациентке разрешалось поехать куда-нибудь на такси. Когда она обращалась к Джерри с просьбой вызвать для нее такси: «Джерри, вызывай для меня мотор», тот выкрикивал: «Сама ты мотор!» Мы обожали этот момент.

С доктор Вик была совершенно другая история.

Доктор Вик была начальницей нашего отделения: Второго Южного Отделения им. Белькнапа – South Belknap-II. У каждого отделения имелось собственное название и собственный патрон (совершенно так же, как интернаты), например, Восточный Дом или, хотя бы, наше отделение. Сама доктор Вик была бы великолепной старшей медсестрой любого из отделений. Она была родом из Родезии и выглядела совершенно как призрак лошади. Даже когда она разговаривала, было полное впечатление, будто это лошадь. Она извлекала из себя низкий, гортанный голос, а ее колониальный акцент придавал ее высказываниям каденции ржания.

Доктор Вик ни в малейшей степени не согрешила, если можно так выразиться, ассимиляцией с американской культурой, что могло показаться странным, учтя то, что руководила она отделением, где было полно молодых, растущих еще девушек. Ее шокировало все, что было связано с сексом. Слово «трахаться» тут же призывало на ее лошадиное лицо багровый румянец, и следует признаться, что при общении с нами румянец этот появлялся на ее щеках исключительно часто.

Вот примерный разговор с доктор Вик:

– Добрый день. У тебя установлена компульсивность внесупружеских связей. Что ты можешь сказать по этому поводу?

– Нет. – Мне показалось, что это будет самым лучшим из нескольких неудачных ответов.

– А связь с твоим преподавателем английского языка? – Доктор Вик всегда пользовалась лишь такими словами, как «связь».

– Хмм?

– Ты могла бы что-нибудь рассказать об этом?

– Хмм, ладно. Он повез меня в Нью Йорк. – Именно тогда я догадалась, что он мною интересуется. Тогда же он пригласил меня на великолепный вегетарианский ланч. – Но это случилось вовсе даже и не тогда.

– Что…? Какое «это»?

– Когда он меня трахнул.

Румянец.

– Продолжай.

– Ну, мы пошли смотреть картины в галерею Фрика, раньше я там никогда не была, там висел Вермеер, ну знаете, эта совершенно обалденная картина с девушкой во время урока музыки, нет, картина просто офигенная, я чувствовала нечто абсолютно улетное…

– Так… а когда же, ну, то есть, эээ… когда же случилось это?

То есть как? Ей не хочется выслушать, что я хочу сказать про Вермеера? Ведь именно это я помню лучше всего.