Прерванная жизнь
Шрифт:
– Понадобилось какое-то время, – успокаивала я ее. – В самом начале нового курса лечения ты ходила совершенно нормально.
– А вот теперь – нет, – отвечала она, глядя на свои ладони.
Я спросила у Лизы, получает ли она какие-нибудь лекарства, но она не захотела отвечать.
И так у нас прошел месяц, потом второй, потом вся зима. Лиза сидела с кататониками перед телевизором. Полли передвигалась словно искусственно оживленный труп, Цинтия плакала после электрошоков («Я не печальная, – объясняла она нам, – просто не могу
С наступлением весны Лиза начала проводить чуть больше времени за пределами рекреативной комнаты. Говоря точнее, она начала засиживаться в туалете, но, что ни говори, какая-то перемена.
– Что она там делает, в своем туалете? – спросила я как-то у дежурной.
А это была новенькая медсестра.
– Я что, проверять обязана, кто там что делает в туалете? – ответила та вопросом на вопрос.
И тогда я сделала то, что мы частенько и с громадным удовольствием устраивали по отношению к новым сотрудникам. Я оторвалась на ней.
– Да ведь там в минуту можно повеситься! Ты вообще что думаешь, где ты находишься? В школьном интернате?! – заорала я и приблизила свое лицо прямо к ее носу. Ей это не понравилось, они вообще не любят прикасаться к нам.
Я заметила, что каждый раз Лиза в туалете заходит в другую кабинку. Их было четыре, и каждый день Лиза посещала их все. Хорошо она не выглядела. Поясок свободно свисал с ее бедер, а кожа казалась даже желтее обычного.
– Может у нее понос, – поделилась я как-то мыслью с Джорджиной.
Но та упрямо утверждала, что Лиза накачана лекарствами, и что она сама не знает, что вокруг нее происходит.
Когда однажды, в один прекрасный майский день мы завтракали, неожиданно хлопнула дверь, и на кухне появилась Лиза.
– Телевизор потом, – только и сказала она.
Она налила себе чашку кофе, как делала это каждое утро, и уселась рядом с нами за стол. Она улыбалась нам, а мы улыбнулись ей в ответ.
– Погодите, – таинственно произнесла она.
Мы услыхали в коридоре какую-то беготню и возбужденные голоса, повторяющие: «Да каким же это чудом…», «Что, черт побери…». А потом в кухню вошла медсестра и сразу же обратилась к Лизе:
– Это твои делишки.
Мы выбежали посмотреть, что же произошло.
Лиза обмотала все предметы в рекреационной комнате (вместе с несколькими сидящими там кататониками), телевизор и все опрыскиватели противопожарной системы на потолке… туалетной бумагой. Долгие метры бумажных складок тянулись вверх и вниз, свисали, карабкались, болтались, кое-где вспухали и выпячивались, образуя необычные, шелестящие драпировки. Все это было и ужасно, и великолепно.
– Она вовсе не была накачанной, – объявила Джорджина. – Просто она готовила заговор.
У нас было очень классное лето, а Лиза много рассказывала нам о том, что делала те три денька на свободе.
СЕКРЕТ
У меня посещение. Я сидела в рекреационной и наблюдала за тем, как Лиза пялится в телевизор, как вдруг вошла медсестра и сказала мне:
– К тебе гости. Мужчина.
Конечно же, это не был мой охваченный проблемами парень, и прежде всего потому, что уже не был моим парнем. Да и вообще, может ли быть парень у девушки, которую закрыли в сумасшедшем доме? Впрочем, у него даже не было сил приходить сюда. Как выяснилось, его матушка тоже когда-то провела какое-то время с шизиками, потому-то у него и не было сил на то, чтобы освежить воспоминания.
Не был это и мой отец. Он вечно ужасно занят.
Не был это и мой учитель английского языка из средней школы. Он потерял свою должность, и его перевели в какую-то школу в Северной Каролине.
Пришлось идти поглядеть, кто же это был.
Мужчина стоял возле окна в гостиной, глядя на мир за окном; высокий, словно жирафа, с плечами, обвисшими словно у какого-нибудь академического интеллектуала, с ладонями, выглядывающими из коротковатых рукавов пиджака, и с редеющими волосами, образовавшими вокруг головы серебристые кружева. Услыхав, что я вхожу, он повернулся в мою сторону.
Это был Джим Уотсон. Я чертовки обрадовалась его визиту, поскольку еще в пятидесятые годы он открыл секрет жизни, и у меня теплилась надежда, что вот сейчас он мне его и откроет.
– Джим! – воскликнула я.
Он приблизился ко мне колышащимся шагом. Всегда, когда нужно было обращаться к публике, он передвигался так, словно его нес ветер: пошатывался, дрожал, а образ его фигуры стирался будто в кинокадре – вот почему он мне дико нравился.
– Ты прекрасно выглядишь, – заявил он.
– А ты чего ожидал? – спросила я.
Он покачал головой.
– Что они тебе тут делают? – прошептал он.
– Ничего, – ответила я ему. – Мне тут ничего не делают.
– Здесь ужасно, – заявил он.
Гостиная была особенно неприятным местом. Это была большая комната, заставленная великанской мебелью, обитой жутким виниловым кожзаменителем – кресла издавали самые странные отзвуки, когда на них кто-нибудь садился.
– Все не так уж и паршиво, – возразила я ему, поскольку уже привыкла к этому месту, чего нельзя было сказать про него.
Он поплыл своим особенным шагом к окну и поглядел наружу. Через какое-то время он притянул меня к себе своей длинной рукой.
– Погляди, – указал он пальцем на что-то.
– На что?
– Вон там. – Он указывал на автомобиль, небольшой, красный спортивный автомобиль, возможно – MG. – Это мой, – акцентировал он.
Джим Уотсон получил Нобелевскую премию, так что, скорее всего, купил себе машину за эти деньги.
– Неплохой, – сказала я. – Очень миленький.
Он вновь понизил голос до шепота.