Преследуя восход
Шрифт:
Что-то из того, что он сказал, привлекло мое внимание, какое-то воспоминание. Я лихорадочно сосредоточился на всем том, что еще привязывало меня к моей жизни — на боли в языке, тупых уколах от ожогов, боли в ягодицах от сидения на холодной земле и леденящем прикосновении ошейника. «Огун» — вот слово, которое я уловил. Так, а где же я мог слышать его? Я улыбнулся: конечно, Фредерик. Сейчас мне было приятно о нем думать. Старый Фредерик с его бачками, пыхтящий от праведного гнева, такой воинственный, как изображение святого Иакова на картине в его магазине:
— Подумайте, человек! Что вы скажете Невидимым? Невозможно
Храбрость тогда пришла к нам обоим с опозданием; что ж, лучше поздно, чем никогда. Это следует прекратить, и сейчас же. Лучше умереть, чем подпасть под этот тошнотворный сладкий соблазн, эту иллюзию счастья, которая не позволит мне остаться самим собой. Стриж обвинял меня в том, что у меня нет ничего святого; он ошибся. Однажды я уже отказался от счастья — потому что поклонялся успеху. Не его прелестям — не тому, что он мог бы принести. Просто удовлетворению от того, что ты чего-то достиг, ощущению свершения, чистой абстракции. И какого бы бога он ни представлял, если я смог принести себя ему в жертву тогда, я с тем же успехом могу сделать это и сейчас.
Принести себя в жертву его противоположности. Его абсолютному отрицанию, его Антихристу. Провалу. Полному провалу во всем…
С успехом не спорят…
Не спорят…
Не спорят…
Невозможно спорить…
С Огуном…
Я сделал такой глубокий вдох, что он стоном отозвался в ушах, откинул назад голову и, с силой ударив подбородком в грудь, прикусил…
И в ту же секунду тени отступили от меня, и я остался лежать на земле, задыхаясь, сплевывая кровь, лившуюся изо рта. Язык у меня страшно болел, но единственное, что я сумел, это прокусить его сбоку. Опасность захлебнуться собственной кровью мне не грозила. Я увидел пристально смотревшего на меня Джипа, слегка затуманенный взор Молл и широко раскрытые, полные ужаса глаза Клэр. Этого я вынести не мог.
— Все в п-порядке! — с трудом пробормотал я, лихорадочно стараясь придумать причину тому, что я так заметался. — Это н-ничего. Просто, как сказал этот ублюдок, у меня зад и вправду примерз! Мне бы…
Я был ошеломлен их реакцией. Даже Ле Стриж отодвинулся от меня в ужасе, чуть не свалив меня на землю, что было не слишком любезно с его стороны. Остальные отшатнулись с выражением на лицах, которого я понять не мог.
— Эй! — сказал я, стараясь выговаривать слова более отчетливо и выплевывая сгустки крови. — Все в порядке! Я просто говорил, что мне не помешало бы сейчас выпить этого чертова рома, потому что…
— Да! — хрипло проговорил Джип. Я всего лишь один раз видел его таким бледным, это было после дупии. — Но как получилось, что ты сказал это по-креольски?
— По-креольски? — Теперь уже ошеломлен был я. — Но я не знаю никакого креольского! Французский — немного, но… — Я попытался произнести это снова. И словно со стороны услышал, как мой собственный голос изменился, почувствовал, как ослабла и трансформировалась мускулатура гортани, и звуки, выходящие из нее, были невероятно глубокими, прямо замогильными. Я ощутил, как язык мой формирует новые звуки, новые оттенки — другие слова, другой язык и совсем другой голос:
— Graine moaine 'fret! Don'moa d'rhum!
Проклятие, это, наверное, и вправду креольский!
Тени передо мной закачались, горло сжалось, и я понял, что этот голос сейчас станет моим.
Но прежде чем я сумел выдавить хоть слово, Ле
— Давай! Продолжай! Не борись с этим! — И он стал связанными ногами возить по кукурузной муке, теперь уже покрывавшей толстым слоем всю землю перед нами, рыча от усилий и пытаясь изобразить какой-то рисунок. Сложный рисунок — ничего удивительного, что он так пыхтел, — это было изображение сложного чугунного литья, орнамента на фантастическом фронтоне или воротах…
Удары по железу стали нарастать крещендо, бешено забили барабаны, стараясь не отставать, и вдруг все смолкло. Неожиданное отсутствие звуков было еще хуже, похожее на пистолет, готовый выстрелить, на спичку, поднесенную к фитилю. Я поднял глаза — и встретился с далеким взглядом Дона Педро, непроницаемым, как сама ночь. Он подал знак мечом, с которого капала кровь, и двое из его прислужников спрыгнули с алтаря и зашагали к нам. В их руках были веревочные поводки — должно быть, оставшиеся от животных. Барабанный бой возобновился медленным суровым раскатом. На ходу они запели в такт бою, выговаривая слова с деловитой, уверенной настойчивостью:
Si ou mander poule, me bait ou. Si ou mander cabrit, me bait ou. Si ou mander chien, me bait ou. Si ou mander bef, me bait ou.Я был поражен, обнаружив, что понимаю их — и даже слишком хорошо понимаю:
«Если ты попросишь цыпленка, я найду его. Если ты попросишь козленка, я найду его. Если ты попросишь собаку, я найду ее. Если ты попросишь говядины, я найду ее».
Толпа расступилась перед ними, потом отхлынула назад. Один или двое из толпы стали глумиться, орать и размахивать бутылками, но большинство присоединилось к певшим. На их искаженных лицах отражалась странная нечеловеческая смесь жадности и страха:
Si ou mander cabrit sans cor Cot'e me pren'pr bai u? Ou a mang'e viande moins, Ou 'a quitter zos pour demain?«Если ты попросишь безрогого козла, куда мне идти за ним? Съешь ли ты мое мясо, а кости оставишь на завтра?»
Вот оно, наконец. Малые жертвоприношения — животных — уже совершены. Лоа здесь и в тех, в кого они вселились. Но я не сдамся так просто. Теперь, как и предсказывал Ле Стриж, Дону Педро надо сломить их, подчинить своей воле. Для этого потребуется новая кровь, более сильная — mang'es majeurs. Человеческая кровь. Наша.
Они приближались к нашему концу ряда, по-видимому собираясь начать с самого Ле Стрижа. Тот не обращал на них внимания, просто продолжал скрести своими башмаками в грязи и вязкой муке, всхлипывая от усилий. Я вдруг понял, что он тоже поет в такт барабанному бою — произносит свои, какие-то еще более странные, запутанные заклинания:
Par pouvoir St. Jacques Majeur, Ogoun Ferraille, negre fer, negre feraille, negre tagnifier tago, Ogoun Badagris, negre Baguido Bago, Ogun Batala…