Престол и монастырь
Шрифт:
— Ну, перемогись, а все-таки встань. Говорю тебе не от своего имени, а от имени благоверного великого государя.
— Какой он благоверный! — вспылила Морозова, быстро привскочив в постели, и затем снова опустилась на нее.
— Говорить так тебе негоже, — внушительно заметил архимандрит, — да и лежать теперь не след; не можешь стоять по болезни, так хотя посиди на постели.
— Не встану и не сяду, — отозвалась упорно Морозова и с этими словами отвернулась на постели от архимандрита.
— Добром с тобою, как видно, ничего не поделаешь; спрошу благоверного
— Какой он благоверный! — сердито проговорила Морозова.
Архимандрит сделал вид, что не слышал этих предерзостных слов.
— Посмотри, кто там, в другой горнице, — приказал он думному дворянину.
— Ты кто такая? — окликнул Иванов, заглянув в соседнюю комнату и увидав там лежавшую на лавке женщину.
— Я жена боярина князя Семена Петровича Урусова, — отозвалась княгиня.
— А спроси-ка ее, как она крестится? — приказал Иоаким Иванову.
Княгиня быстро соскочила с лавки и, вбежав опрометью в постельную, остановилась перед архимандритом.
— Сице верую! — закричала она, подняв руку, сложенную в двуперстное крестное знамение.
Архимандрит только крякнул и значительно покачал головою.
— Сторожи-ка их здесь, не пускай никуда, а я отправлюсь к его царскому величеству испросить, как велит он поступить с ними, — сказал Иоаким дворянину.
С этими словами архимандрит вышел, а Иванов остался караулить боярынь.
Когда архимандрит пришел в царские палаты, пробило четыре часа утра, и царь Алексей Михайлович был уже на ногах. Архимандрит доложил царю, чем кончилась его посылка, и рассказал, как Морозова крепко сопротивляется царскому велению, прибавив, что и княгиня Урусова оказалась непокорна.
— Истинно ли ты говоришь? — спросил, удивившись, царь. — Не думаю я, чтобы так было. Слышал я, что княгиня смиренна и не гнушается нашей службы, а про боярыню я давно знаю, что люта и сумасбродна.
— Сестра боярыни, — возразил Иоаким, — не только уподобляется ей, но еще злее ругается.
— Так возьми их обеих под караул да допроси хорошенько слуг Морозовой! — распорядился царь.
Архимандрит из царских палат отправился снова в хоромы боярыни Морозовой.
— Велено отогнать тебя от дому; полно жить на высоте, сойди долу! — торжественно заявил он, входя в постельную. — Встань и иди отсюда!
Боярыня лежала и безмолвствовала. Как настоятельно и грозно ни приказывал ей встать с постели архимандрит, она, казалось, не обращала никакого внимания.
— Нечего делать! — сказал он Иванову. — Приходится забирать ее силою.
Думный дворянин отворил окно, крикнул во двор, и на зов его вошли в постельную несколько стрельцов.
По приказанию архимандрита они приподняли с постели полновесную боярыню и, посадив ее силою в кресла, понесли из хором.
На поднявшийся шум прибежал наверх молодой боярин Иван Глебович. Он хотел было проститься с матерью, но его не допустили, и он мог только положить ей вслед земной поклон.
Княгиня не упорствовала. Она беспрекословно подчинилась приказу архимандрита идти в людскую хорому, в которую втащили на креслах и Морозову.
VII
Во вселенской палате ожидал боярыню и княгиню крутицкий митрополит Павел, а также сановные люди церковного и мирского чина. Там сопротивление Морозовой началось с того, что она оказывала властям презрение и неуважение и не хотела говорить с ними стоя. Как ни бились, чтобы заставить ее стоять, но ничего не могли поделать. Приподнимут ее, а она опустится и присядет на кресло или на пол. Станут держать ее под руки, она рвется, мечется и отбивается.
— Я помню честь и породу Морозовых, — кричала она, — и перед вами стоять не буду.
Власти, наконец, уступили Морозовой, допустив, скрепя сердце, чтобы она сидела в кресле.
— Прельстили тебя старцы и старицы, с которыми ты так любовно водилась, — начал свое пастырское увещание Павел, — покорись царю и вспомни сына.
— Не от старцев и стариц прельщена я, — бойко возразила Морозова, — а навыкла от праведных рабов Божиих истинному пути и благочестию. Ты вспомнил мне о сыне, но знай, что я живу для Христа, а не для сына.
Долго бился Павел с обеими боярынями, но чем более продолжались увещания, тем упорнее делались они обе и тем дерзновеннее становились их речи.
— Дьявол тебя погубил, сдружился ты с бесами, мирно живешь с ними, любят тебя они! Скольких ты порубил и пожег христиан, скольких низвел в ад! — с торжественным укором говорила Морозова, обращаясь к епископу рязанскому Илариону, мучителю Аввакума.
Истомились порядком духовные власти и, убедившись, что приходится отказаться от дальнейших увещаний, постановили: предать непокорных боярынь мирскому суду. Тогда повели их в монастырскую подклеть. Там, в мрачном подвале, под низко нависшими сводами, с окошечками, заслоненными толстыми железными решетками, стояли на полу две большие, тяжелые деревянные колоды, так называемые «стулья», со вделанными в них железными цепями, на конце которых были железные ошейники, или огорлия.
— Вхожу я в пресветлую темницу! — радостно проговорила Морозова, когда ее ввели в подклеть.
Ее подтащили к колоде и приподняли с полу огорлие.
— Слава тебе, Господи, что сподобил меня, грешную, носить узы! — сказала Морозова, перекрестясь и целуя огорлие, которое стрельцы надели на шею боярыни, заперев его на большой висячий замок.
— Не стыжусь я поругания, а веселюсь во имя Христа, — добавила она, когда холодное железо плотно охватило ее шею.
После этого обеих боярынь, вместе с колодами, взвалили порознь на дровни. Сестры поняли, что их хотят разлучить.